Женские образы в романе «Война и мир»

Женские образы в романе «Война и мир»

Великие русские писатели XIX века, создавая положительные женские образы, всегда акцентировали внимание не на совершенных чертах лица или красоте фигуры, а на богатстве внутреннего мира своих героинь, который одухотворяет их внешний облик. Таковы, например, пушкинская Татьяна Ларина или тургеневская Лиза Калитина. Этот же художественный принцип при создании женских образов своего романа использовал Л.Н. Толстой. Женские образы в романе «Война и мир» играют важную роль. Они не только определяют поведение главных героев, но и имеют самостоятельное значение. Так же как и мужские образы, они раскрывают представление автора о красоте, добре и зле. При изображении своих героинь писатель использовал прием противопоставления. Сопоставляя совершенно разных по складу характера, воспитанию, стремлениям и убеждениям девушек – Наташу Ростову, Марью Болконскую и Элен Курагину, Толстой стремился выразить мысль, что за внешней красотой часто скрывается пустота и притворство, а за видимой некрасивостью – богатство внутреннего мира.

Наташа Ростова и Мария Болконская – любимые героини Толстого с противоположными характерами. Эмоциональная, очаровательная, полная жизни и движения Наташа сразу выделяется среди сдержанных, благовоспитанных девушек-дворянок. Впервые она предстает в романе тринадцатилетней черноглазой некрасивой, но живой девочкой, которая, раскрасневшись от быстрого бега, буквально врывается в гостиную, где взрослые ведут скучный разговор. Вместе с Наташей в этот чинный мир врывается свежее дыхание жизни. Не раз Толстой подчеркнет, что Наташа не была красива. Она может быть прекрасной, а может быть уродливой, – все зависит от ее душевного состояния. В ее душе ни на секунду не прекращается напряженная работа, не доступная постороннему глазу.

Душевная красота Наташи, ее жизнелюбие, жажда жизни распространяются на близких и родных ей людей: Петю, Соню, Бориса, Николая. В этот же мир невольно оказался вовлеченным князь Андрей Болконский. Не смог устоять перед ее обаянием и Борис Друбецкой, товарищ детства, с которым Наташу связала детская клятва. Наташа встречается с Борисом, когда ей уже 16 лет. «Он ехал с твердым намерением ясно дать почувствовать и ей и родным ее, что детские отношения между ним и Наташей не могут быть обязательством ни для нее, ни для него». Но, увидев ее, он потерял голову, потому что тоже погрузился в ее мир радости и добра. Он забыл, что хотел жениться на богатой невесте, перестал ездить к Элен, и Наташа «казалась по-прежнему влюбленной в Бориса». В любой ситуации она предельно искренна и естественна, в ней нет ни тени притворства, лицемерия и кокетства. В Наташе, по словам Толстого, «постоянно горел внутренний огонь и отблески этого огня сообщали ее внешности нечто лучшее, нежели красота». Не случайно именно Наташу любят Андрей Болконский и Пьер Безухов, не случайно в нее влюбляется Василий Денисов. Развитию этих качеств героини способствует атмосфера дома Ростовых, полная любви, уважения, терпения и взаимопонимания.

Иная атмосфера царит в имении Болконских. Воспитанием княжны Марьи занимался отец – гордый и самодовольный человек с трудным характером. Стоит вспомнить об уроках математики, которой он не столько обучал, сколько мучил свою дочь. Княжна Марья унаследовала его скрытность, сдержанность в выражении собственных чувств и врожденное благородство. Старый князь Болконский деспотичен и строг с дочерью, но по-своему любит ее и желает ей добра. Образ княжны Марьи отличается особенной привлекательностью. Автор постоянно напоминает о ее некрасивом лице, но читатель совершенно забывает о нем в те моменты,когда проявляется лучшая часть ее духовного существа. В портрете Марьи Болконской, предельно лаконичном, запоминаются ее лучистые глаза, которые делали некрасивое лицо княжны прекрасным в минуты сильного душевного подъема.

Марья Болконская – обладательница живого ума. Немалый вклад в развитие ее умственных способностей привнес отец, придававший большое значение образованию. У Наташи Ростовой несколько иной склад ума. Она не размышляет над событиями так, как Марья, серьезно и глубоко, но сердцем и душой понимает то, что не дано понять другому человеку. На вопрос об интеллектуальных способностях Наташи Ростовой прекрасно отвечает Пьер: она «не удостаивает быть умной», потому что она гораздо выше и сложней понятий ума и глупости. Наташа отличается от ищущих, умных и образованных героев тем, что воспринимает жизнь, не анализируя ее, а познает ее целостно и образно, как художественно одаренный человек. Она великолепно танцует, вызывая восторг окружающих, так как пластический язык танца помогает ей выразить свою переполненность жизнью, радость слияния с ней. У Наташи прекрасный голос, который чарует слушателей не только своей красотой, звучностью, но и силой, искренностью чувства, с которым она отдается пению. Когда Наташа поет, для нее весь мир заключается в звуках. Но если этот порыв прерывается чьим-то посторонним вторжением, для Наташи это кощунство, потрясение. Например, после того, как во время ее пения в комнату вбежал восторженный младший брат с известием о приходе ряженых, Наташа разрыдалась и долго не могла остановиться.

Одной из главных черт характера Наташи является влюбчивость. На своем первом в жизни взрослом балу она, войдя в зал, почувствовала себя влюбленной во всех. Иначе и быть не может, потому что любовь – сущность ее жизни. Но это понятие у Толстого имеет очень широкий смысл. Оно включает в себя не только любовь к жениху или мужу, но и любовь к родителям, семье, искусству, природе, родине, к самой жизни. Наташа остро ощущает прелесть и гармонию природы. Очарование лунной ночи вызывает в ней чувство восторга, которое буквально переполняет ее: «Ах, какая прелесть! Да проснись же, Соня, – сказала она почти со слезами в голосе. – Ведь эдакой прелестной ночи никогда, никогда не бывало».

В противоположность эмоциональной и живой Наташе в кроткой княжне Марье смирение и сдержанность сочетаются с жаждой простого человеческого счастья. Не имея возможности познать радости жизни, Марья находит радость и утешение в религии и общении с божьими людьми. Она безропотно подчиняется своему чудаковатому и деспотичному отцу не только из страха, но и из чувства долга дочери, не имеющей морального права судить своего отца. На первый взгляд она кажется робкой и забитой. Но в ее характере есть наследственная болконская гордость, врожденное чувство собственного достоинства, которое проявляется, например, в ее отказе от предложения Анатоля Курагина. Несмотря на стремление к тихому семейному счастью, которое глубоко таит в себе эта некрасивая девушка, она не хочет стать женой светского красавца ценой унижения и оскорбления своего достоинства.

Наташа Ростова – это страстная, порывистая натура, которая не может скрывать своих чувств и переживаний. Полюбив Андрея Болконского, она не могла думать о чем-то другом. Разлука становится для нее непосильным испытанием, потому что она живет каждым мгновением и не может откладывать счастье на какой-то установленный срок. Это качество характера Наташи толкает ее к измене, которая в свою очередь рождает в ней глубокое чувство вины и раскаяния. Она слишком сурово судит себя, отказываясь от радостей и удовольствий, ибо считает себя недостойной счастья.

Из состояния мучительного кризиса Наташу выводит известие об угрозе французов, подступивших к Москве. Общая для всей страны беда заставляет героиню забыть о своих страданиях и горестях. Как и для других положительных героев романа, для Наташи главной становится мысль о спасении России. В эти трудные дни особенно сильной становится ее любовь к людям, желание сделать все возможное, чтобы помочь им. Эта самоотверженная любовь Наташи находит свое высшее выражение в материнстве.

Но, несмотря на внешнее различие, непохожесть характеров Наташа Ростова и княжна Марья имеют очень много общего. И Марья Болконская, и Наташа наделены автором богатым духовным миром, внутренней красотой, которую так любили в Наташе Пьер Безухов и Андрей Болконский и которой восхищается Николай Ростов в своей жене. Наташа и Марья до конца отдаются каждому своему чувству, будь то радость или печаль. Их душевные порывы часто самоотверженны и благородны. Они обе больше думают о других, близких и любимых людях, чем о себе. Для княжны Марьи Бог всю жизнь оставался тем идеалом, к которому стремилась ее душа. Но и Наташа, особенно в тяжелые периоды своей жизни (например, после истории с Анатолем Курагиным), отдавалась чувству преклонения перед Всевышним. Им обеим хотелось нравственной чистоты, духовной жизни, где не было бы места обидам, злобе, зависти, несправедливости, где все было бы возвышенно и прекрасно.

При всем несходстве характеров Марья Болконская и Наташа Ростова – патриотки, чистые и честные натуры, способные на глубокие и сильные чувства. Лучшие черты любимых героинь Толстого особенно ярко проявились в 1812 году. Наташа близко к сердцу приняла бедствие, которое обрушилось на Россию с приходом Наполеона. Она совершила подлинно патриотический поступок, заставив сбросить с подвод имущество и отдать эти подводы под раненых. Граф Ростов, гордясь своей дочерью, произнес: «Яйца... яйца курицу учат». С самоотверженной любовью и мужеством, поражая окружающих, Наташа, до последнего дня ухаживала за князем Андреем. С особой силой в эти дни проявилась твердость характера скромной и застенчивой княжны Марьи. Компаньонка- француженка предложила княжне Болконской, оказавшейся в трудном положении, обратиться за помощью к французам. Княжна Марья посчитала это предложение оскорблением ее патриотических чувств, перестала общаться с мадемуазель Бурьен и выехала из имения Богучарово.

Человеческую сущность героинь Толстого определяет слово «женственность». Это и Наташино обаяние, нежность, страстность, и прекрасные, наполненные каким-то внутренним светом, лучистые глаза Марьи Болконской. Обе любимые героини Толстого находят свое счастье в семье, заботе о муже и детях. Но писатель проводит их через серьезные испытания, потрясения и душевные кризисы. При первом знакомстве (когда Наташа была невестой князя Андрея), они не поняли друг друга. Но пройдя трудный путь разочарований и обид, княжна Марья и Наташа породнились не только по крови, но и по духу. Судьба случайно свела их вместе, но обе они поняли, что близки друг другу, и поэтому стали не просто настоящими подругами, а духовными союзниками со своим непроходящим желанием делать добро и дарить окружающим свет, красоту и любовь.

Семейная жизнь Марьи и Наташи – это идеальное супружество, крепкая семейная связь. Обе героини посвящают себя мужьям и детям, отдавая все свои душевные и физические силы воспитанию детей и созданию домашнего уюта. И Наташа (теперь Безухова), и Марья (Ростова) счастливы в семейной жизни, счастливы счастьем своих детей и любимых мужей. Толстой подчеркивает красоту своих героинь в новом для них качестве – любящей жены и нежной матери. Наташа Ростова в финале романа – уже не очаровательная тоненькая и подвижная девушка, а зрелая сильная женщина, любящая жена и мать. Всем своим существом она отдается заботам о муже и детях. Вся жизнь сосредотачивается для нее в здоровье детей, их кормлении, росте, воспитании. Их отношения с Пьером удивительно гармоничны и чисты. Наташина непосредственность и обостренная интуиция прекрасно дополняют интеллигентную, ищущую, анализирующую натуру Пьера. Толстой пишет о том, что Наташа не особенно разбирается в политической деятельности мужа, но она чувствует и знает главное – ее добрую, справедливую основу. Другой счастливый союз – это семья Марьи Болконской и Николая Ростова. Самоотверженная нежная любовь княжны Марьи к мужу и детям создает в семье атмосферу духовности, облагораживающе действует на Николая, который ощущает высокую нравственность того мира, в котором живет его жена.

Наташа Ростова и Марья Болконская противопоставлены в романе Элен Курагиной. За внешней блистательностью этой героини скрывается злое и безнравственное существо. На глазах читателей Элен последовательно совершает несколько предательств. Как и все представители семьи Курагиных, она живет по неизменному закону исполнения личных желаний и не признает никаких моральных норм. Элен выходит замуж за Пьера только с целью обогащения. Она открыто изменяет мужу, не видя в этом ничего постыдного и противоестественного. Она не хочет иметь детей, потому что семья для нее ничего не значит. Следствием ее интриг в свете становится смерть. Будущего для этой героини автор не видит.

Холодности и эгоизму Элен противопоставлена естественность и переменчивость Наташи. Элен, в отличие от Наташи, не способна ощущать вину, осуждать себя. В образе Элен воплотились внешняя красота и внутренняя пустота. Не раз в романе мы видим ее «однообразную», «неизменяющуюся улыбку», не раз автор обратит наше внимание на «античную красоту ее тела». Но о глазах Элен в романе не сказано ни слова, хотя известно, что именно они являются зеркалом души. А вот о глазах своих любимых героинь Толстой пишет с большой любовью: у княжны Марьи они «большие, глубокие», «всегда грустные», «привлекательнее красоты». Глаза Наташи «оживленные», «прекрасные», «смеющиеся», «внимательные», «добрые». И у Наташи, и у Марьи глаза являются отражением их внутреннего мира.

Эпилог романа отражает представление писателя о подлинном назначении женщины. По мнению Толстого, оно неразрывно связано с семьей, с заботой о детях. Женщины, оказавшиеся вне этой сферы, либо превращаются в пустоту, либо, как Элен Курагина, становятся носительницами зла. Л.Н. Толстой не идеализирует семейный быт, но показывает, что именно в семье заключаются для людей все вечные ценности, без которых жизнь теряет смысл. Высшее призвание и назначение женщины писатель видит в материнстве, в воспитании детей, ибо именно женщина является хранительницей семейных устоев, тем светлым и добрым началом, которое ведет мир к гармонии и красоте.

Л.Н. Толстой "Война и мир" дополнительные материалы к лекции для 1 БИД ФК

«Философия истории Л. Н. Толстого в «Войне и мире» и образы Андрея Болконского, Пьера Безухова»

По отношению к истории вопрос о свободе и необходимости решается Толстым в пользу необходимости. Необходимость определяется им как «закон движения масс во времени». Одно­временно писатель подчеркивает, что в личной жизни каждый человек в момент совершения того или иного поступка свободен. Этот момент он называет «бесконечно малым моментом свободы в настоящем», в период которого «душа» человека «живет».  

Однако каждый данный момент времени неизбежно стано­вится прошедшим и превращается в факт истории. Его неповто­римость и невозвратимость предопределяют, по Толстому, невоз­можность признания свободы воли применительно к совершив­шемуся и прошедшему. Отсюда — отрицание ведущей роли про­извольных действий личности в истории и одновременно утвержде­ние нравственной ответственности человека за любой поступок в каждый бесконечно малый момент свободы в настоящем. Этот поступок может быть актом добра, «соединяющим людей», или актом зла (произвола), «разъединяющим людей».

Неоднократно напоминая о том, что свобода человека «зако­вана временем», Толстой вместе с тем говорит о бесконечно великой сумме «моментов свободы», т. е. жизни человека в целом. Поскольку в каждый такой момент — «душа в жизни», идея «подвижности личности» ложится в основу закона необходимости движения масс во времени.

Утвержденная писателем в  «Войне и мире»  первостепенная значимость «каждого бесконечно малого момента» как в жизни отдельного   человека,   так   и   во   всемирном   движении   истории предопределила метод анализа исторического и обусловила тот        характер   «сопряжения»   масштабности   эпопеи   с   детализацией        психологического анализа, который отличает «Войну и мир» от  всех форм художественно-исторического повествования и остается        до сих пор уникальным как в русской, так и в мировой литера­туре.

«Война и мир» — книга исканий. В попытке Толстого найти законы движения человеческой истории важен сам процесс поиска и система доказательств, углубляющая проницательность чита­тельского суждения. Некоторая логическая незавершенность и противоречивость общего философского синтеза этих исканий ощу­щалась и самим Толстым. Он предвидел обвинения в склонности к фатализму. И потому, развивая идею исторической необходи­мости и конкретной формы ее выражения — закона стихийного движения масс к неизвестной цели, — писатель настойчиво и не­однократно подчеркивал нравственную ответственность человека за любое решение или поступок в каждый данный момент.

«Воля провидения»  в философско-художественной интерпре­тации Толстым жизненного процесса — отнюдь не парализующее вмешательство   «высшей   силы»,   устраняющей   активность   зла. И в общей и в частной жизни людей зло действенно. «Безучаст­ная сила» слепа, жестока и результативна. С понятием «фата­лизм», употребляемым самим Толстым для объяснения явлений, неподвластных  «знанию разумному», связано в художественной ткани романа «знание сердечное». «Пути мысли» противопостав­ляется «путь ощущения», «диалектике разума» — «диа­лектика души». «Знание сердечное» обретает в сознании Пьера наименование «веры». Это знание — не что иное, как нравствен­ное  чувство, вложенное природой в каждого  человека,  являю­щееся, по мнению Толстого, «надысторическим» и несущим в себе ту энергию жизни, которая фатально противостоит силам произ­вола. Скептицизм Толстого покушается на «всесильность» разума. Источником духовного самотворчества выдвигается сердце.

Черновые наброски к «Войне и миру» отражают семилетний процесс поиска и сомнений, завершившийся философско-историческим синтезом 2-й части эпилога. Описание ряда событий в дви­жении народов с запада на восток и с востока на запад, конеч­ная цель которого, по Толстому, осталась недоступной человече­скому разуму, начинается с исследования эпохи «неудач и пора­жений» русского народа  (нации в целом)  и охватывает период с 1805 по август 1812 г. — канун Бородинского сражения, причем июнь—август  1812 г.   (вторжение Наполеона в Россию и дви­жение его к Москве)   и предшествующие  этому времени семь с половиною лет качественно неоднородны. С момента вступле­ния  французского  войска  на  русскую  территорию   «неудачи  и поражения» русской армии сопровождаются необычайно быстрым пробуждением общенационального самосознания, предопределив­шим исход Бородинского сражения и последующую катастрофу Наполеона.

Жанровое своеобразие «Войны и мира» определяется Толстым в  1865 году как «картина нравов, построенная на историческом событии». Действие романа охватывает 15 лет и вводит в читательское сознание огромное количество действующих лиц. Каждое из них — от императора и фельдмаршала до мужика и простого солдата — подвергается Толстым  «испытанию» временем: и бесконечно малым моментом, и суммою этих моментов - историей. В этом «испытании» обнаруживается и то существенное значение, которое предает Толстой способности человеческого «понимания» как в частной, так и в общей жизни людей.

В разгар работы над началом «Войны и мира» писатель де­лает в дневнике знаменательную запись, касающуюся его отно­шений с Софьей Андреевной, но далеко выходящую за пределы только личного: «Объяснять нечего. Нечего объяснять... А ма­лейший проблеск понимание и чувства, и я опять весь счастлив и верю, что она понимает вещи, как и я». Ощущение полноты жизни, процесс общения между людьми и проблема «по­нимания» рассматриваются Толстым в неразрывной связи.

В противостоянии России Наполеону органично сливаются народное и национальное. Этому единству противостоит в «Войне и мире» высший петербургский аристократический круг, осмыс­ленный писателем как отрицаемое им привилегированное обще­ственное сословие, отличительной чертой которого и является «непонимание». При этом патриотическое чувство народа в период наполеоновского нашествия рассматривается Толстым как высо­чайший уровень «знания сердечного», обусловившего возмож­ность «человеческого единения» в 1812 г., исторически значимого для последующих судеб России и Европы в целом.

Первое развернутое философское отступление предварит опи­сание событий 1812 г. Но вся его проблематика будет теснейшим образом связана с толстовской концепцией «движения личности во времени», развитой в художественной ткани первого тома «Войны и мира».

Уже из первой части, открывающей роман, становится оче­видным, что внутренние побуждения и Болконского и Безухова и объективный результат их поступков не находятся в прямой логической связи. Князь Андрей, презирая свет (с его извращен­ным «нравственным миром») — «заколдованный круг», без кото­рого не может жить его жена, — вынужден бывать в нем.

Пьер, страдающий от бремени кутежей Курагина и Долохова и дающий слово Болконскому расстаться с ними, тотчас после этого обещания отправляется к ним. Все тот же Пьер, не помышляя о наследстве, становится обладателем одного из крупнейших в России состояний и одновременно будущей жертвой произвола семьи Курагиных. «Бесконечно малый момент свободы» героев оказывается «закованным временем» — разнонаправленными вну­тренними побуждениями окружающих людей.

Движение Болконского и Ростова к катастрофе Аустерлица предваряется отступлением русских войск через реку Энс и Шен­грабенским сражением. В центре обоих описаний — нравственный мир войска. Переход через Энс открывает в романе тот период военных действий, когда русская армия была вынуждена дей­ствовать «вне всех предвидимых условий войны». Вместо «глубоко обдуманной» союзниками тактики наступления един­ственная «почти недоступная» цель Кутузова состояла в спасе­нии русского войска. «Общий ход дела», столь важный для князя Андрея и недоступный Николаю Ростову, воздействует на обоих героев одинаково активно. Стремление Болконского изменить течение событий личным подвигом и желание Ростова обрести «полноту жизни» в условиях, требующих лишь честного испол­нения воинского долга и позволяющих уйти от сложностей и «тон­костей» ежедневного существования в «миру», постоянно стал­киваются с непредвиденными обстоятельствами, которые неза­висимо от воли героев подтачивают их надежды.

Начало переправы через Энс изображается через зрительное и слуховое восприятие нейтрального второстепенного персо­нажа — князя Несвицкого. Конец ее дается через противоречивые переживания Николая Ростова. Разновеликая масса солдат и офи­церов, пеших и конных, мелькающая перед Несвицким, отрывки диалогов, короткие, не связанные и потому бессмысленные реп­лики — все тонет в общей картине беспорядка, почти неподвласт­ной человеку стихии. Солдаты рядом, но не вместе. И сам Не­свиций, адъютант главнокомандующего, прибывший с приказом, и Ростов — практически лишь беспомощные зрители. При этом неясность и поспешность происходящего, стоны, страдания, смерть, рождающийся и растущий страх сливаются в сознании Ростова в одно болезненно-тревожное впечатление и заставляют его думать, т. е. делать то, что дается ему с таким трудом и от чего он так часто бежит.

Переправы через Энс Болконский не видит. Но картина «ве­личайшей поспешности и величайшего беспорядка» отступления русской армии делают очевидным для него «упадок духа» войска. Тем не менее, как Болконский-теоретик в первой беседе с Безу­ховым, так и Болконский-практик в диалоге с Билибиным, уже ощутивший разрушающую силу «нравственного колебания» ар­мии, одинаково уверен в личном избранничестве, долженствую­щем определить исход предстоящих военных действий.

Шенграбенское сражение — единственное событие в истории войны 1805 г., имевшее, с точки зрения Толстого, нравственное оправдание. И вместе с тем — первое практическое столкновение Болконского с законами войны, психологически подточившее его волюнтаристские устремления. План спасения отрядом Багра­тиона основной части русской армии явился актом воли Куту­зова, покоился на нравственном законе (жертвою «части» спаса­лось «целое») и был противопоставлен Толстым произволу ре­шения о сражении под Аустерлицем. Исход сражения решается общим «духом войска», который чутко ощущается Багратионом. Все происходящее он воспринимает как нечто им предвиденное. Несостоявшемуся личному «Тулону» Болконского противопоставляется   «общий   Тулон»   батарей   Тушина,   определивший   ход битвы, но не замеченный и не оцененный другими.

Столь же важным является Шенграбен и для самоопределения Ростова. Несопоставимость внутреннего побуждения (задор и ре­шимость) и объективного результата (ранение и паническое бег­ство) ввергает героя в пучину страшных для него вопросов и вновь, как на Энском мосту (Толстой дважды проводит эту па­раллель), заставляет Ростова думать.

Решение об Аустерлицком сражении принимается вопреки воле Кутузова. Предусматриваются, казалось, все возможности, все условия, все «малейшие подробности». Победа пред­ставляется не «будущим», а уже «прошедшим». Кутузов не бездеятелен. Однако его энергия противостояния умозритель­ным построениям участников военного совета в канун сражения, покоящаяся на ощущении «нравственного мира» армии, ее «об­щего духа» и внутреннего состояния войска противника, парали­зуется произволом других, облеченных большею властью. Кутузов предвидит неизбежность поражения, но бессилен сломить актив­ность множества произволов и потому столь инертен на предше­ствующем сражению совете.

Болконский перед Аустерлицем — в состоянии сомнения, не­ясности и тревоги. Оно порождено «практическим» знанием, обретенным рядом с Кутузовым, правота которого всегда под­тверждалась. Но сила умозрительных построений, власть идеи «торжества над всеми» переводит сомнение и тревогу в ощущение достоверно наступающего «дня его Тулона», который должен предопределить общий ход дела.

Все предусмотренное планом атаки рушится сразу, и рушится катастрофически. Непредугаданными оказываются намерения На­полеона (он вовсе не избегает сражения); ошибочными — сведе­ния о расположении его войск; непредвиденным — его план втор­жения в тыл союзной армии; почти ненужным  —  отличное знание местности: еще до начала сражения в густом тумане командиры теряют свои полки. Чувство энергии, с которым солдаты двину­лись к месту сражения, обращается в «досаду и злобу».

Союзные войска, уже видевшие себя атакующими, оказались атакованными, и в самом уязвимом месте. Подвиг Болконского был совершен, но ничего не изменил в общем ходе сражения. Катастрофа Аустерлица вместе с тем обнажила для князя Андрея противоречивость между построениями разума и «откровениями» сознания. Страдание и «близкое ожидание смерти» открыли его душе нетленность общего потока жизни (настоящего), символи­зируемого «вечным» для всех людей небом, и преходящую зна­чимость личности, которую героем делает совершающееся истори­ческое событие.

Николай Ростов непосредственным участником сражения не является. Посланный курьером, он выступает как зритель, не­вольно созерцающий разные периоды и участки битвы. То состояние умственного и душевного напряжения, во власти которого Ростов оказался в итоге Шенграбена, ему не под силу и дли­тельным быть не может. Его инстинкт самосохранения находит почву, гарантирующую безопасность от вторжения страшных и ненужных ему вопросов. «Обожествление» императора, творя­щего, с точки зрения Ростова, историю, уничтожает страх смерти. Нерассуждающая готовность умереть за государя в любой момент выводит из сознания героя вопрос «зачем?», возвращает Ростова к норме «здоровой ограниченности», предопределяя тем самым его рассуждения о «долге» повиновения правительству в эпилоге романа.

Путь сомнений, тяжких кризисов, возрождений и новых ка­тастроф и для Андрея и для Пьера (в период 1806 — начала 1812 г.) есть путь познания — и путь к другим людям. То по­нимание, без которого, по мысли Толстого, не может быть и речи о «единении людей», — не только природный интуитивный дар, но способность и одновременно потребность, обретаемые опыт­ным путем. Для Друбецкого и Берга, достигающих в период от Аустерлица до 1812 г. (т. е. в период «неудач и поражений») предельно возможных для каждого из них границ служебной и личной карьеры, потребности в понимании нет. Жизнетворная стихия Наташи на какой-то момент уводит Друбецкого от Элен, но мир «праха» людского, позволяющий легко и быстро подни­маться по ступеням лестницы добродетелей извращенных, одер­живает верх. Николай Ростов, наделенный «чуткостью сердца» и одновременно «здравым смыслом посредственности», несет в себе способность понимания интуитивного. Именно поэтому столь часто вторгается в его сознание вопрос «зачем?», поэтому он ощущает «синие очки общежития», определяющие поведение Бориса Друбецкого. Этим «пониманием» Ростова во многом объясняется и возможность любви к нему Марьи Болконской. Однако человеческая заурядность Ростова по­стоянно заставляет его уходить от вопросов, сложностей, неясно­стей — от всего, что требует значительных умственных и эмо­циональных усилий. Между Аустерлицем и 1812 годом Ростов то в полку, то в Отрадном. И всегда в полку ему «тихо и спо­койно», в Отрадном — «трудно и запутано». Полк для Ростова — спасение от «житейской путаницы». Отрадное — «омут жизни». В полку легко быть «прекрасным человеком», в «миру» — трудно. И лишь дважды — после огромного карточного проигрыша Долохову и в момент размышлений о мире между Россией и Францией, заключенном в Тильзите, — в Ростове рушится гармония «здоровой ограниченности». Понимания, свя­занного с глубиной познания частных и общих закономерностей жизни человечества, Николай Ростов — в пределах «романных» — обрести не может.

Уединенная (но по-своему активная) жизнь в Лысых горах и Богучарове, государственная деятельность, любовь к Наташе — путь Болконского от катастрофы Аустерлица к 1812 году. Этот период для Безухова — женитьба на Элен, дуэль с Долоховым, увлечение масонством, филантропические начинания и тоже лю­бовь к Наташе. При всей несхожести натур и Андрей, и Пьер стремятся к общей цели: открыть смысл и движущий источник жизни человека и человечества в целом. И тот и другой способны задать себе вопрос — «...не вздор ли все то, что я думаю?..»  или прийти к мысли: «не то».

Сильный, трезвый и скептический ум Болконского, воля и одновременно эгоцентризм держат его в замкнутом кругу разру­шительного отрицания. «Смягчить» его мизантропию и разбить негативный строй эмоций «жаждою жизни» и стремлением к «свету»  оказались в состоянии лишь общение с Пьером и чувство к Наташе. Крах честолюбивых помыслов на поприщах военном и гражданском связан с падением (в созна­нии героя) двух кумиров, добившихся «торжества над людьми», — Наполеона и Сперанского. Но если Наполеон был для Болкон­ского «отвлеченной идеей», Сперанский — живой и постоянно на­блюдаемый им человек. Непоколебимая вера Сперанского в силу и законность ума (более всего пленившая князя Андрея) с пер­вой встречи контрастирует в сознании героя с «холодным, зер­кальным, не пропускающим к себе в душу» взглядом Сперанского. Резкое неприятие вызывает и «слишком большое презрение» Сперанского к людям. Формально деятельность Спе­ранского представлялась «жизнью для других», но в существе своем являлась «торжеством над другими» и влекла за собою неизбежную «смерть души».

Мир «настоящего» связывался Болконским уже на первых страницах романа с «живым человеком», противостоя­щим «мертвому» свету. Миром «настоящего» — общением с «жи­вой душою» Пьера и чувством к Наташе — было разрушено стремление Болконского «уйти» от общества (после Аустерлица) и замкнуться в самом себе. Эта же сила обнажает и всю сует­ность, тщетность и праздность разнообразных комитетов государ­ственного преобразования, обходивших все, «что касалось сущ­ности дела».

Та полнота жизни, которую вдруг и впервые обретает князь Андрей, разрушается им самим. Потребность в понимании для него безгранична, но способность к пониманию других ограни­чена. Катастрофа Аустерлица уже показала Болконскому дей­ственность и динамичность «бесконечно малого момента». Но опыт прошедшего и глубина познания жизни отнюдь не раз­рушили эгоцентризма героя, и потому способность его интуитив­ного понимания по сравнению с началом романа почти не изменилась.                   

О семье Ростовых он думает: «...это добрые, славные люди <...> разумеется, не понимающие ни на волос того сокро­вища, которое они имеют в Наташе». Но его способ­ность к пониманию героини оказывается еще меньшей.

Для Толстого (и его героя 50-х гг.) каждый проходящий день — факт истории, истории живой, своего рода «эпоха» в жизни души. Болконский этим ощущением значимости каждого проходящего дня не обладает. Идея движения личности в каж­дый «бесконечно малый момент», положенная в основу философ­ской концепции «Войны и мира», и год разлуки, который пред­лагает Наташе князь Андрей по произволу отца, в романе явно соотнесены. Закон движения личности во времени, силу которого герой уже испытал, не переносится им на другого человека. Сво­бода и необходимость рассматриваются Болконским лишь при­менительно к собственной личности. Нравственное чувство князя Андрея    оказывается    изолированным    от    ощущения    личной вины.

Понимание приходит к Болконскому на пороге смерти. «Что-то было в этой жизни, чего я не понимал и не понимаю» — эта мысль настойчиво вторгается в сознание князя Андрея после смертельного ранения при Бородине и сопровож­дает его в бреду, полузабытьи и бодрствовании. Она естественно замыкается на последнем трагическом событии его личной жизни — любви к Наташе и катастрофе разрыва с ней. Лишь отрешение от собственной судьбы и опыт страдания рождают у князя Андрея то понимание души другого человека, с которым приходит ощущение полноты жизни.

Проблема   личной   вины   и   страх   «недопонимания»   чего-то главного  постоянно   сопровождают   Пьера  Безухова.   И  в   ночь после дуэли, и на станции в Торжке, где логика абсурда ставит под сомнение не только целесообразность, но и саму возможность жизни, и в сложный «масонский» период Безухов ищет причину зла, во многом: отрешаясь от интересов своей личности. Мечта­ния стать то философом, то «тактиком», то Наполеоном, то побе­дителем Наполеона — рушатся. Желание «переродить» порочный род человеческий и довести себя до высшей степени совершен­ства приводит к жестоким приступам ипохондрии и тоски, бег­ству от вопросов «страшного узла жизни» и новым возвращениям к ним. При этом освобождение от иллюзий, преодоление наив­ности, процесс познания жизни в целом сопровождаются неустан­ным поиском в другом  «внутреннего человека», при­знанием источником движения личности — борьбы и катастроф. «Остов жизни» — так именует Пьер сущность своего ежедневного существования. Вера в возможность добра и правды и очевид­ная картина зла и лжи действительности, преградивших дорогу к  любой  деятельности, превращают  каждый  проходящий  день в поиски спасения от жизни. Но вместе с тем неустанная работа мысли, свобода от скептической односторонности и равнодушие к личной судьбе переключают его сознание на других и делают саму способность понимания источником духовного возрождения.

Известно, что диалог в художественной структуре «Войны и мира» как путь разрешения кризисных психологических состоя­ний героев, как выход к процессу общения вне узких сословных и социальных границ принципиально важен. В отличие от ро­манов Тургенева, где диалоги героев выливаются в споры, глав­ная цель которых — утверждение противостоящих друг другу идеологических систем, в диалогах героев «Войны и мира» перво­степенно важно испытание собственных концепций, обнажение в них истинного и ошибочного. В движении героев к истине диалог активен и плодотворен, а главное — возможен. В 70-е гг. потребность в таком диалоге для героя Толстого будет столь же значима. Но возможность диалога станет проблемой, что суще­ственным образом скажется на художественной структуре романа «Анна Каренина».

Постижение законов истории, точнее — надежда на постиже­ние их, таится, по Толстому, в наблюдении над бесконечно ма­лыми моментами свободы как отдельной личности, так и чело­вечества в целом. Война 1812 г. не только сделала очевидными внутренние побудительные мотивы поступков каждого человека, но явилась тем уникальным событием в жизни России, которое обусловило «однородность влечений»  подавляющей массы людей. Понимание того, что «хорошо» и «дурно», выходит за пределы узких рамок отдельной личности. Зыбкость и нечет­кость границ между «добром» и «злом» заменяется осознанным знанием, знанием общим, народным и постоянно углубляющимся. Оно вырабатывалось «жизнью души» — важнейшим, по Толстому, источником духовного обновления человечества.

Дух войска, нравственный мир армии — не что иное, как жизнь совокупной души народа. Бегство французского войска из Москвы и последующая гибель наполеоновской армии рассмат­риваются Толстым как закономерное и необходимое следствие столкновения с сильнейшим по духу противником. Народная душа — всегда «в жизни» (потому так подробно изложена Тол­стым предыстория взбунтовавшихся крестьян Богучарова). 1812 год лишь раскрепощает творческое самосознание народа: он обретает свободу действий и сметает все «общепринятые услов­ности войны».

«Поднимается новая, неведомая никому сила — народ. И на­шествие гибнет». Народ в «Войне и мире» — это живая душа нации: русские крестьяне — солдаты и партизаны; горо­жане, уничтожавшие свое имущество и оставлявшие давно об­житые места; дворянство, создававшее ополчения; население, покидавшее Москву и показывавшее «этим отрицательным дей­ствием всю силу своего народного чувства». Проблемы — плохо или хорошо будет под управлением французов — не было: «под управлением французов нельзя было быть: это было хуже всего».

Толстой неоднократно подчеркивает однородность и личный характер внутренних побуждений народа. Общее благо (победа) изображается писателем как необходимый (закономерный) ре­зультат однонаправленных интересов множества людей, опреде­лявшихся всегда одним чувством — «скрытой теплотой патрио­тизма». Важно при этом, что в «Войне и мире» Толстой подвер­гает пристальному анализу пути служения «общему благу». В своем конкретном проявлении, как показывает писатель, эти пути могут оказаться мнимым добром, произволом, направлен­ным на достижение сугубо личных целей. Бестолковая и анти­гуманная деятельность Ростопчина — губернатора оставляемой всеми Москвы — и предстает в романе как «личный грех», про­извол, надевающий маску «общего блага». Всякий раз мысль, успокаивающая Ростопчина, была одною и той же. «С тех пор, как существует мир и люди убивают друг друга, никогда ни один человек не совершил преступления над себе подобным, не успо­каивая себя этою самою мыслью. Мысль эта, — пишет Толстой, — есть предполагаемое благо других людей». Так вносится существенный корректив в собственные философские построения писателя конца 40-х—начала 50-х гг. Уже значительно позднее «Исповеди», в трактате 90-х гг. «Хри­стианское учение» (1894—1896), это извращенно понимаемое «общее благо» как способ социального обмана, столь удобный для «сословия господствующего», Толстой открыто поставит в ряд «соблазнов» и назовет его ловушкой, в которую заманивается человек «подобием добра».

Произволу, надевающему маску «общего блага», противопо­ставляется в «Войне и мире» «общая жизнь», с которой связы­ваются и размышления Толстого о «внутреннем» человеке, проти­востоящем человеку «внешнему». Понятия «внутренний человек» и «внешний человек» рождаются в сознании Пьера в период его разочарования в масонстве. Первое из них являет собою, по за­мыслу Толстого, «душу в жизни». Второе становится олицетво­рением «мертвенности» и «праха» души. Художественное вопло­щение «внутренний человек» в его наиболее завершенном виде находит в коллективном образе народа и образе Кутузова, носив­шем в себе «народное чувство» во всей «чистоте и силе его». «Внешний человек» — в Наполеоне.

Для Пьера «лишнее, дьявольское <...> бремя <...> внешнего человека» становится особенно мучительным на поле Бородина. Через восприятие «не военного», «мирного» человека Безухова дается начало и конец Бородинского сражения. Интересует  героя не  поле битвы.  Он весь — в  созерцании  «жизни пи» окружающих его людей, в глазах и лицах которых вспы­хивали «молнии скрытого огня», разгорающегося но ходу сражения. Нравственный мир гибнущего на глазах у Пьера «семейно­го кружка» солдат батареи Раевского, принявших этого, сугубо не военного» человека в свою семью и прозвавших его «наш барин», та «общая жизнь», полнота и нетленность которой вдруг раскрывается   перед   Безуховым,   предопределяют   стремительность пути героя к нравственному кризису, в итоге которого и одерживает победу «внутренний человек». Испытав целительную силу «общей жизни», Пьер попадает условия разрушающей власти произвола. Картина расстрела, вершенного людьми, не хотевшими, но принужденными каз­нить себе подобных, уничтожает веру героя и «в человеческую, в свою душу». Сомнения в возможности, необходимости  целесообразности жизни закрадывались в его  сознание уже давно, но имели источником личную вину, и целительная сила Возрождения искалась в самом себе. «Но теперь он чувствовал, то не его вина была причиной того, что мир завалился в его лазах, и остались одни бессмысленные развалины. Он чувство­вал, что возвратиться к вере в жизнь — не в его власти». Однако возвращение к жизни и нахождение «согласия с са­мим собой»   (так поразившее Пьера в солдатах батареи Раев­ского)  осуществляется именно после  «ужаса казни», в период страданий и лишений. Выходу за пределы обособленной личной жизни и обретению искомой внутренней свободы во многом спо­собствует встреча Пьера с Платоном Каратаевым.  Каратаев — не столько олицетворение покорности и смирения, сколько тол­стовский идеал «простоты и правды», идеал полного растворения в «общей жизни», уничтожающего страх смерти и пробуждаю­щего всю силу жизненности человека. Жизнь Каратаева,  «как он сам смотрел на нее, не имела смысла как отдельная жизнь. Она имела смысл только как частица целого, которое он по­стоянно чувствовал». Отсюда  —  проявление в нем «внут­реннего человека» в его абсолютном виде и уникальная одарен­ность «знанием сердечным». Именно в период общения с Кара­таевым Пьером и ставится под сомнение «знание разумное», не давшее ему в его прошедшем согласия с самим собой.  «Пути мысли»  Толстой противопоставляет в «Войне и мире» знание   «неразумное»   (т.  е.  рационально  необъяснимое),  путь ощущений, нравственное чувство, таящее в себе способность раз­граничения добра и зла, и предваряет этим одну из главных тем «Анны Карениной» и философского трактата «Исповедь».

Несомненная реальность добра «общей жизни» стала практи­чески очевидной для Пьера в условиях полного подчинения не­обходимости (плена). Но причастность к «общей жизни» еще не давала гарантий полного «растворения» в ней. С обретением внешней свободы «общая жизнь» переходит у Пьера в область «знания», хранимого как самое дорогое воспоминание. Вопрос — как «войти в эту общую жизнь всем существом», — который встал перед Пьером после Бородина, был по существу главным и в жизни самого Толстого. Решение этого вопроса кардинально изменило его жизненный путь на грани 70—80-х гг. и опреде­лило характер того нравственного учения, борьбе за которое была отдана вся жизнь Толстого после выхода «Исповеди» (1882).

Полная внутренняя свобода, по Толстому, в реальной жизни недостижима. Ее возможность устраняется действием разнона­правленных человеческих воль, предопределяющих неизбежность духовных катастроф. Но именно в эти периоды «жизнь души» выходит из обычных рамок «нормы», рушатся стереотипы вос­приятия, стремительно возрастает интенсивность духовного само­творчества личности. «Говорят: несчастия, страдания, — произно­сит Пьер, перебирая воспоминания прошедшего. — Да ежели бы сейчас, сию минуту мне сказали: хочешь оставаться чем ты был до плена, или сначала пережить все это? Ради бога, еще раз плен и лошадиное мясо. Мы думаем, что как нас выкинет из привычной дорожки — все пропало: а тут только начинается но­вое, хорошее». Сюжет «катастрофы» как неизбежного следствия постоянной борьбы «добра» и «зла», «внутреннего че­ловека» и «внешнего» трактуется в «Войне и мире» как начало «очищающее», приводящее личность к более глубокому пости­жению жизни.

«Искусство <...> имеет законы, — писал Толстой в черновиках «Войны и мира». — И если я художник, и если Кутузов изобра­жен мной хорошо, то это не потому, что мне так захоте­лось (я тут не при чем), а потому что фигура эта имеет условия художественные, а другие нет <...> На что много любителей Наполеона, а не один поэт еще не сделал из него образа; и ни­когда не сделает». Если для Кутузова первостепенно то, что в душах других, то для Наполеона — «что в его душе». Если для Кутузова добро и зло—в мнении народном, то для Наполеона — в мнении его собственном: «...в его поня­тии все то, что он делал, было хорошо не потому, что оно схо­дилось с представлением того, что хорошо и дурно, но потому, что он делал это». Он не мог отречься от всего им со­деянного, восхваляемого половиною света, и потому вынужден был отречься от правды и добра. «Внутренний человек» в Куту­зове озабочен прежде всего тем, чтобы дать совокупной народ­ной душе возможность максимальной свободы действий, по­стоянно ощущать ее и руководить ею, насколько это в его власти. «Внешний человек» в Наполеоне, «предназначенном провиде­нием» на печальную, несвободную роль «палача народов», уве­ряет себя, что целью его поступков является благо народа и что все в мире зависит только от его воли.

 Наполеон дал Бородинское сражение, Кутузов его принял. Русские в итоге сражения приблизились к «погибели» Москвы, французы — к «погибели» всей армии. Но вместе с тем впервые за всю историю наполеоновских войн личный произвол Напо­леона разбился о волю народа: на его армию «была наложена рука сильнейшего духом противника». «Странность» русской кампании, в которой за два месяца не было выиграно ни одного сражения, не были взяты ни знамена, ни пушки, ни корпуса войск, начала ощущаться Наполеоном уже после взятия Смоленска. В Бородинском сражении им так же, как и всегда, отдаются приказы. Но они оказываются либо осуществленными, либо запоздавшими — и одинаково ненужными. Долголетний военный опыт настойчиво говорит Наполеону, что сражение, не выигранное атакующими в течение восьми часов, проиграно. И в первый раз в этот день вид поля сражения побеждает его «душевную силу», в которой он видел свое величие: его произвол породил горы трупов, но не изменил течения истории. «Он с бо­лезненною тоской ожидал конца того дела, которому он считал себя причастным, но которого он не мог остановить. Личное че­ловеческое чувство на короткое мгновение взяло верх над тем искусственным призраком жизни, которому он служил так долго».

Личная воля Кутузова подчинена той «общей жизни», кото­рая воспринимается Пьером на батарее Раевского как некое от­кровение и подарок судьбы. Кутузов соглашается или не согла­шается с тем, что ему предлагают, всматривается в выражение лиц, доносивших ему о ходе сражения, вслушивается в тон их речи. Растущая в нем уверенность в нравственной победе рус­ского войска передается многотысячной армии, поддерживает дух народа— «главный нерв войны» —и дает возмож­ность отдать приказ о будущем наступлении.

Бородинским сражением отрицается произвол как движущая сила истории, но отнюдь не устраняется значимость личности, прозревающей смысл совершающихся явлений и сообразующей с ними свои действия. После нравственной победы русского войска при Бородине по воле Кутузова оставляется без сражения Мо­сква. Внешняя нелогичность этого решения вызывает активней­шее сопротивление почти всего военного руководства, не сломив­шее воли Кутузова. Он сохраняет русскую армию, и, допуская французов в уже пустую Москву, одерживает «бескровную» по­беду над наполеоновским войском, превращающимся в массе своей в огромную толпу мародеров.

Однако прозрение «высших законов», т. е. понимание «общей жизни» и подчинение ей личной воли, — дар, обретаемый ценою огромных душевных затрат, — ощущается «слабыми» душами (и «безучастной силой») как недозволенное отступление от общепри­нятой нормы. «... Труднее найти другой пример в истории, где бы цель,  которую поставило себе историческое лицо, была бы так совершенно достигнута, Как та цель, к достижению Которой была направлена вся деятельность Кутузова в 12-м году». И между тем: «В 12-м и 13-м годах, — подчеркивает Толстой, — Кутузова прямо обвиняли за ошибки. Государь был недоволен им <...> Такова <...> судьба тех редких, всегда одиноких людей, которые постигая волю Провидения, подчиняют ей свою личную волю. Ненависть и презрение толпы наказывают этих людей за прозрение высших законов».

Спор Толстого в трактовке исторической роли Кутузова почти со всею русской и европейской историографией был очень рез­ким по своему характеру. Такие ситуации в толстовских полеми­ках бывали не раз. Так, например, ожесточенная борьба возникла между писателем и официальной церковью в 80—90-е гг. Резуль­татом активного и напряженного изучения Толстым богословской литературы и учения церкви явилось признание в Христе земной личности, олицетворявшей наивысший идеал «общей жизни» и «внутреннего человека» во всей его чистоте и силе. Официальная церковь являлась, по мнению Толстого, собирательным «внешним человеком», искажавшим учение Христа и строившим утилитар­ное царство бездуховности на крови «внутреннего человека», прозревшего высшие нравственные законы.

В эпилоге романа Пьер показан активным участником декаб­ристского движения. Выстраданное и обретенное им понимание привело героя к той практической деятельности, целесообразность которой Толстым решительно отвергалась при всем безусловном оправдании писателем идейно-нравственных устремлений декаб­ристов.

Декабристы всегда воспринимались Толстым как люди, «ко­торые были готовы страдать и страдали сами (не заставляя никого страдать) ради верности тому, что они признавали прав­дой». Их личности и судьбы, по мнению писателя, могли в огромной степени способствовать воспитанию «просто людей», столь резко противопоставленных Толстым в начале 60-х гг. «лю­дям прогресса» — мертворожденным плодам либеральной про­граммы общественного образования. В неоднократных возвраще­ниях писателя к замыслу романа о декабристах, так и оставше­муся незавершенным, очевидно его стремление разрешить проти­воречие между нравственно оправданной целью и неприемлемым для Толстого политическим характером, совместившимися в исто­рическом «явлении» декабризма.

Источником внутренних побуждений деятельности Пьера в эпилоге является идея истинного «общего блага». Нико­лаем Ростовым эта идея теоретически отрицается. Однако в пов­седневной жизни его практическая и этическая ориентация на «мужика» постоянно возрастает. «Здравый смысл посредствен­ности» Ростова в единении с духовностью Марьи Болконской на­мечает в романе ту линию, которая станет центральной в творче­стве Толстого 70-х гг.