Критическая история русского романа

Экзаменационные вопросы по курсу

"Критическая история русского романа"

для 2 курса магистратуры

доц. Муртузалиева Е.А.

1. Специфика рецепции литературной критикой русского романа XIX века.

2. Роман Пушкина «Евгений Онегин»: критическая история.

3. Критическая история романа Лермонтова «Герой нашего времени».

4. «Мертвые души» Н.В. Гоголя в русской критике.

5. Критическая история романа И.С. Тургенева «Отцы и дети».

6. Критическая история романа И.А. Гончарова «Обломов».

7. Критическая история романа Ф.М. Достоевского «Преступление и наказание».

8. Критическая история романа Л.Н. Толстого «Война и мир».

9. Критическая история романа Л.Н. Толстого   «Анна Каренина».

10. Проблемы "лишнего" человека и героя времени в осмыслении русской критики XIX века (показать на примере критических оценок романов).

11. В.Г. Белинский о романе А.С. Пушкина "Евгений Онегин".

12. В.Г. Белинский о романе Н.В. Гоголя "Мертвые души".

13. Русская критика в полемике по поводу жанра "Мертвых душ" Н.В. Гоголя.

14.  Д.И. Писарев о романе И.С. Тургенева "Отцы и дети". Мотивация оценок.

15. Д.И. Писарев о романе Ф.М. Достоевского "Преступление и наказание". Мотивация оценок.

16. Н.Н. Страхов о романе Ф.М. Достоевского "Преступление и наказание". Мотивация оценок.

17. П.В. Анненков о романе Л.Н. Толстого "Война и мир". Мотивация оценок.

18. Н.Н. Страхов о романе  Л.Н. Толстого "Война и мир". Мотивация оценок.

19. Н.А. Добролюбов о романе И.А. Гончарова "Обломов".  Мотивация оценок.

20. А.В. Дружинин о романе И.А. Гончарова "Обломов".  Мотивация оценок.

ДОПОЛНИТЕЛЬНЫЕ МАТЕРИАЛЫ К ЛЕКЦИИ ПО РОМАНУ Л.Н. ТОЛСТОГО "ВОСКРЕСЕНИЕ"

  

Идейно-художественное своеобразие романа Л.Н. Толстого

 «Воскресение»

 «Воскресение» — крупнейший социально-обличитель­ный роман Толстого, вершина литературы критического реализма. В нем писатель поставил самые острые пробле­мы русской жизни последней трети прошлого века. Идейный пафос романа — в бескомпромиссном отри­цании всех основ собственнического мира. С чувством негодования и протеста обрушивается Лев Толстой на цар­скую «комедию суда», на полицейско-тюремный аппарат, казенную церковь, обнажает лицемерие и фальшь буржу­азной морали. Лев Толстой  срывает все и всяческие маски с всесильных «хозяев жизни» и раскрывает всю глубину подавления личности в помещичье-буржуазном обществе.

Полная трагизма история простой женщины из наро­да Катюши Масловой показана в романе как глубоко типическая, «обыкновенная» история гибели человека в обществе, основанном на бесправии и угнетении на­рода. Рисуя горе и нужду народа, Лев Толстой показывает и зреющий в нем социальный протест, стихийное стремле­ние народных масс уничтожить все формы эксплуатации и угнетения.

 В центре романа — образы Катюши Масловой и Дми­трия Нехлюдова. Катюша Маслова — один из самых ярких женских образов в русской литературе. Сначала мы видим ее юной, доверчивой девушкой, полной веры в жизнь, в будущее. Светлая жизнерадостность, одухот­воренность и какая-то особенная чистота сквозят во всем облике Катюши, в ее мыслях и поступках. Но мир коры­сти и насилия, который окружает Катюшу, несовместим с человеческим счастьем. Соблазненная и брошенная князем Нехлюдовым, она оказывается на дне жизни, по­знает обиды, горечь и унижения. Однако хорошие задатки, заложенные в душе Катюши, ее внутренняя нравственная сила предохраняют ее от окончательного падения. Подружившись на этапе с революционерами, оценив их чут­кое отношение к себе, поняв их великую правду, Катюша возрождается к новой, честной жизни.

Образ Нехлюдова продолжает галерею положитель­ных образов Толстого. Как и Дмитрий Оленин, Пьер Бе­зухов и Константин Левин, Дмитрий Нехлюдов видит несправедливость окружающей жизни и честно ищет пра­вильный путь. Встреча на суде с обманутой им в юности Катюшей, решение следовать за ней на каторгу соверша­ют нравственный переворот в душе Нехлюдова, приводят его в мир угнетенных, сталкивают с жизнью народа. И.Нехлюдов решает порвать со своим классом, отказать­ся от своего привилегированного положения, чтобы раз­делить с народом его тяжелую участь. Однако в угоду еврей религиозно-нравственной тенденции Лев Толстой приво­дит Нехлюдова в финале романа не к мысли о борьбе против господствующего зла, а к утверждению идеи непротивления злу насилием, уменьшая этим остроту по­ставленных в романе проблем. Так в романе «Воскре­сение», как  и в других произведениях Толстого, сталки­вается могучий разум художника-обличителя с его пред­рассудками проповедника и моралиста.

Глубокие идейные противоречия Толстого сказались в романе и на образах ссыльных революционеров. Писатель с теплотой и сочувствием рисует их самоотверженность в борьбе за народные интересы, их высокие  нравственные качества, но не приемлет решительные, революцион­ные методы борьбы с самодержавием.

«Воскресение» впервые печаталось в журнале «Нива» в 1899 г. Роман подвергся свирепым цензурным репрес­сиям. Выход романа в свет послужил поводом для усиле­ния травли писателя реакционерами и мракобесами и отлучения Толстого от церкви (1901).

 В январе 1899 г. Толстой посетил Бутырскую тюрьму и имел продолжительную беседу с надзирателем И.М. Вино­градовым. Писатель интересовался бытом заключенных, распорядком дня в тюремных камерах и другими сведения­ми, нужными ему для романа «Воскресение».  

  «Воскресение» первые из его читателей оценили как выдающийся «социально-гениальный» роман, а его противники определили жанр «Воскресения» как «социально-моральный памфлет» и увидели в нем вовсе не роман, но «обвинительный акт».

Толстой надеялся, что такими произведениями, как роман «Воскресение», он сможет послужить наступлению нового века, в котором произойдет обновление, возрождение жизни всех угнетенных, обманутых, обиженных людей.

 Творческая история романа, начавшаяся в 1889 г., прошла несколько этапов. Она была сосредоточена на решении нескольких художественных задач. Первая из них состояла в том, чтобы, до конца разработав сюжет «Коневской повести», выйти за его узкие рамки.

Изначально произведение писалось под названием «Коневская повесть», потому что в июне 1887 года Анатолий Федорович Кони рассказал при Толстом, историю о том, как один из присяжных заседателей во время суда узнал в обвиняемой за кражу проститутке ту женщину, которую он когда-то соблазнил. Эта женщина носила фамилию Они, и представляла собой проститутку самого низкого разряда, с изуродованным болезнью лицом. Но соблазнитель, вероятно когда-то любивший её, решил на ней жениться и много хлопотал. Подвиг его не получил завершения; женщина умерла в тюрьме.

Впечатлённый всем этим, Лев Толстой попросил Кони отдать ему тему. Он начал развертывать жизненную ситуацию в конфликт, и эта работа заняла несколько лет писательского труда и одиннадцать лет раздумий.

Вторая задача, стоявшая перед автором, была еще более сложной: построить такую композицию произведения «большого дыхания», чтобы она позволила включить в нее картины русской пореформенной и предреволюционной жизни, осуществляя способ, который был использован Толстым при работе над «Войной и миром» и раскрыт им в двух словах: «захватить все». В «Воскресении» шире, чем в любом другом предшествующем произведении, Толстой использовал принцип художественного сопоставления, задачу которого он видел в том, чтобы обнажать «контраст между роскошью роскошествующих и нищетой бедствующих».

 В России «Воскресение» печаталось с громадными цензорскими купюрами: из 129 глав романа лишь 25 «пощадили» светская и духовная цензура. Во французской газете «Юманите», когда она редактировалась Жаном Жоресом, текст «Воскресения» был напечатан полностью. Бесцензурное издание романа впервые появилось в зарубежном издательстве «Свободное слово», руководителем которого был единомышленник Толстого В. Г. Чертков. За 1899—1900 гг. оно выпустило пять изданий полного, освобожденного от цезурных купюр «Воскресения».

В начале января 1900 г. газета «Россия» сообщала о том, что «роман Л. Толстого читали разом, вместо десятков тысяч, сотни тысяч людей. Он проникал в массы небогатых читателей, до которых нередко вести о выдающихся явлениях литературы доходят из вторых рук».

Интерес писателя к «типу будущего», к «человеку из народа» (так он назвал главную героиню «Воскресения») возрастал по объективным и субъективным причинам. Первые из них порождала русская действительность, какой она складывалась в последние десятилетия XIX в. А вторые порождались логикой духовного развития писателя, нашедшего в себе силы взглянуть на развитие событий в стране и в мире, как он говорил, «снизу, от ста миллионов».

Через год после первых публикаций «Воскресения», беседуя с одним из московских журналистов, Толстой заметил, что его последний роман доставил ему чувство глубокого удовлетворения. Чем оно было вызвано? «Я доволен этим романом, — говорил писатель, — так как высказал в нем то, что занимало меня давно». Это, во-первых. А вторая причина состояла в том, что, как подчеркнул Толстой, «круг читателей оказался огромным».

Такова была оценка Толстым третьего из его великих романов, в которой есть две стороны — субъективная и объективная. Из их «сопряжения» возникает представление о том, что значило это «совокупное письмо» для его автора и для тех, кому оно адресовано.

 Мнения читателей и критиков о романе с самого начала резко разделились. Современники Толстого прислали ему множество писем, в которых высказывали свое отношение к роману и нередко стремились втянуть его в дискуссии о «Воскресении», чтобы получить от него ответы на волновавшие их вопросы. Те из них, кому посчастливилось повстречаться с Толстым, просили его дать эти ответы в личной беседе.

Один из вопросов, возникших у многих читателей, дал название вышедшему в свет в 1901 г. реферату критика Н. Н. Соколова «Кто воскрес в романе графа Л. Н. Толстого “Воскресение”». Автор реферата находит, что «ни Маслова, ни князь Нехлюдов не воскресли» под пером писателя, а что воскрес он сам, «оставя пока в стороне мистические попытки учительства, воскрес сам прежний Л. Н. Толстой», «воскрес прежний художник».

«Открытия» автора цитируемого реферата содержали по меньшей мере две ошибки: во-первых, «Воскресение» написано не «прежним» Толстым, а художником, пережившим переворот в своем мировоззрении, описанный им в «Исповеди», и, во-вторых, через процесс воскресения, духовного возрождения проходят не только оба главных героя романа, но в нем показано, что в этот процесс начинает вступать трудовой народ России. Именно раннюю стадию его «воскресения» и стремился запечатлеть в своем произведении великий писатель, называвший себя «адвокатом 100-миллионного земледельческого народа».

Не только главный герой романа Нехлюдов, встретившись по пути в Сибирь в вагоне третьего класса с рабочим людом, почувствовал себя «со всех сторон окруженным новыми людьми с их серьезными интересами, радостями и страданиями настоящей трудовой и человеческой жизни». Не только он испытывал чувство радости путешественника, открывшего новый, неизвестный и прекрасный мир. Это чувство с еще большей силой испытывал автор романа.

Все позднее творчество Толстого (от «Исповеди» (1879—1881) до рассказов о деревне, написанных в конце 900-х годов) проникнуто убеждением, что жизнь общества «в старых формах» продолжаться не может, что не остановимо приближается время «развязки», что «существующий строй подлежит разрушению». Вместе с тем писатель не скрывал, что он не знает, «какая будет развязка». «Но что дело подходит к ней и что так продолжаться, в таких формах, жизнь не может, — я уверен», — писал Толстой в 1892 г.

Через год он сделал такое признание в письме художнику Н.Н. Ге: «Мне все кажется, что время конца века сего близится и наступает новый, все хочется поторопить это наступление, сделать, по крайней мере, все от меня зависящее для этого наступления. И всем нам, всем людям на земле только это и есть настоящее дело. И утешительно и ободрительно это делать: делаешь что можешь, и никто не знает, ты ли или кто делает то, что движется».

 Живую душу в роман вдыхала развернувшаяся большая общественная деятельность Толстого. О «бессмыслице суда, казней» и прочих «грехах» российской действительности можно было сказать, только с головой окунувшись в них, пронаблюдав их изнутри глазами художника. В 1891-1892 годах разразился голод, охвативший девятнадцать губерний России. Толстой принял самое горячее участие в помощи голодающим, выезжал на места, видел картины народных бедствий, «всю величину и мерзость» "греха нашего сословия перед народом. Он видит, что струна социальных противоречий до предела натянулась в стране, и требуется коренное изменение положения крестьянства. В земле все дело, она в руках совсем не тех, кто ее обрабатывает. Толстой все это с годами осмыслит, напишет статьи: «О голоде», «Страшный вопрос», «О средствах помощи населению, пострадавшему от неурожая», «Голод или не голод?». Эти размышления перешли к Нехлюдову в романе.

Такими идеями и настроениями было вызвано к жизни произведение, ставшее центральным не только в позднем творчестве Толстого, но и крупнейшим в русской и мировой литературе на рубеже XIX и XX вв. В свете этих идей и упований Толстого его «Воскресение» воспринимается не романом-утопией, как это казалось некоторым из его современников, а романом-предвидением, романом-предвестием. В нем, как и в публицистических работах 90-х годов, Толстой возвестил о неизбежности народной революции в России, полагая, что она будет крестьянской по преимущественному составу ее участников.

Когда в стране развернулись революционные события 1905 г., В. В. Стасов — давний друг писателя — радостно сообщил в Ясную Поляну, что в России началась «толстовская революция». И Толстому казалось какое-то время, что она пойдет мирным путем. Но когда она приобрела характер вооруженной борьбы, писатель отстранился от нее и призвал противоборствующие стороны найти мирное решение вызвавших ее противоречий.

Толстой надеялся, что такими произведениями, как роман «Воскресение», он сможет послужить наступлению нового века, в котором произойдет обновление, возрождение жизни всех угнетенных, обманутых, обиженных людей.

 Роман «Воскресение» писался Толстым в преддверии революции. Отсюда все его главные особенности. Предреволюционные эпохи всегда характеризуются всеобщим интересом к самым простым истинам и стремлением выразить их в самой резкой форме. Когда назревает в обществе революционная ситуация, этот процесс выявляется, между прочим, и в том, что писатели революционного и демократического направления становятся безразличными к оттенкам и тонкостям, а иногда и сознательно отталкиваются от них: они кажутся им не просто ненужными, но и нравственно неловкими, стыдными. В литературе наблюдается стремление к предельной ясности: ясности до крайней черты, до признания возможности схемы. Схема в такие эпохи не кажется уже противопоказанной искусству. Когда общественная совесть неспокойна, когда происходит бунт совести, она приобретает черты истинности и живой жизни.

Само название романа «Воскресенье» глубоко символично, оно отражает все обстоятельства и чувства героев, показанные автором на страницах его романа. Ни в одном сочинении Толстого с такой беспощадной силой, с таким гневом и болью, с такой непримиримой ненавистью не раскрывалась самая сущность беззаконий, лжи и подлости общества.

Главная героиня романа Катюша Маслова — проститутка, которая вынуждена заниматься этим грязным делом для того, чтобы прокормить себя, для того, чтобы существовать. Ошибки молодости, которые совершились по вине молодого барина, заехавшего в имение своих тетушек и соблазнившего юную Катюшу, повлекли за собой огромное количество несчастий и бед, которые и привели ее на скамью подсудимых. Катюша невинно осуждена, она озлоблена и растоптана, унижена и оскорблена, кажется, ничто не может вернуть в ее пожелтевшие и ставшие равнодушными черты лица жизнь.

В «Воскресении» обновление человеческой души показано как процесс естественный и прекрасный, подобный оживлению весенней природы. Воскресшая любовь Катюши к Нехлюдову, общение с простыми, честными и добрыми людьми — все это помогает падшей женщине воскреснуть к новой жизни, понять, что она снова обретает веру в себя, веру в перемены к лучшему.

Знакомство на каторге с революционером Симонсоном возвращает Катюшу к жизни, дает ей ощущение, что она в состоянии изменить мир, воскресить многих людей, спасти не одну душу. Название романа, которое в самом начале понимается как насмешка, к концу приобретает глобальный масштаб, пронизывая все, что происходит не только на страницах романа, но и в целом мире, — это воскрешение Христа, воскрешение природы, воскрешение души.

В «Воскресении» логическая структура отчетливо выявлена в. пластических идеях Толстого. Он как бы прочерчивает углем контуры логических построений в сложной живописной ткани своей книги.

Роман состоит из трех частей, и каждая следующая часть выводит Нехлюдова в более широкую сферу видения и понимание жизни. Первую часть можно назвать условно «Суд». Это не только событийный, но и внутренний, сюжетный центр первой части романа.

Вторую часть романа можно условно назвать «Покаяние». Нехлюдов освобождается от помещичьей собственности на землю. И это тоже логически оправдано, потому что иначе он не был нравственно свободным в своей защите «мира острогов». Сначала надо было освободиться самому, чтобы требовать свободы для других. Путешествие Нехлюдова продолжается. Он едет по великим и неведомым пространствам России, перед ним, наконец, открывается Сибирь.

И третья часть складывалась как прощание. Вечное прощание. И настоящий смысл этой третьей части - «Разрыв». Катюша покидает Нехлюдова, а Нехлюдов отрекается от всей своей прежней жизни.

Только в закономерном мире возмездие имеет смысл и совершается неотвратимо, помимо волн тех, чья вина, казалось бы, была давно забыта и потеряна. Так совершается возмездие в жизни Нехлюдова. И он уже не одного себя видит виновным перед жизнью.

Повествование в «Воскресении» развивается по принципу расширяющихся кругов, по принципу расширения круга ответственности. Следствие ведётся с углублением в самую суть вещей. Во второй части романа Нехлюдов, перед тем как отправиться вслед за Масловой в Сибирь, едет в деревню устроить свои дела с крестьянами. Изображению крестьянской жизни посвящены первые девять глав второй части романа. Поразительная, потрясающая сознание и чувство бедность и нищета крестьян — вот лейтмотив этих глав.

Картины деревенской нищеты, показанные Толстым, глубочайшим образом связаны с основным сюжетом романа, построенном на вине Нехлюдова перед Масловой. Осознание одной вины с неизбежностью влечёт за собой осознание другой, ещё более страшной. Нравственное прозрение Нехлюдова заставило его в новом свете увидеть и мир, и самого себя. Была ли случайной его вина перед Масловой? Почему он позволил себе этот грех по отношению именно к ней, полу воспитаннице полу служанке? Почему по отношению к таким, как она, многие люди, ему подобные, грешат и не видят в этом греха? Работа потрясённого сознания, работа совести ведёт героя всё дальше и всё глубже. Проснувшаяся совесть не даёт ему остановиться на полдороге. Он думает не только о своём отношении к Масловой, но и о своём отношении к народу. Пребывание в деревне, потрясшие его деревенские картины окончательно утвердили Нехлюдова в сознании большой своей вины перед трудовым народом, в сознании не просто греховности, но и преступности всей своей жизни. И не только своей — жизни всего своего сословия.

Нравственно и социально обличительный пафос Толстого выявляется как в особенном сцеплении идей романа, так и в его своеобразной стилистике. Новый взгляд Толстого на жизнь и на людей не только прямо высказывается в романе, но он просвечивает в слове, в художественной, словесной ткани произведения.

Когда Б.М. Эйхенбаум писал, что Толстой отказывается в поздний период от метода «диалектики души», он, видимо, имел в виду, прежде всего «Воскресение».

 В «Воскресении» Толстой действительно обходится без углублённого психологического анализа, когда он показывает персонажей из правящего сословия. По отношению к этим персонажам такой углублённый анализ душевного состояния кажется ему лишним, не отвечающим существу дела. Интерес к индивидуально-неповторимому заменяется у него в этом случае интересом к общему, социально-типологическому.

Затрагивается в романе и тема раскаявшегося грешника, играющая большую роль в христианском учении. Главный герой романа, князь Нехлюдов, когда-то совратил Катюшу Маслову, невольно положив начало ее падению. Раскаяние, начавшееся, когда князь узнал в подсудимой проститутке соблазненную им девушку, привело Нехлюдова к ней на каторгу, возбудило любовь к невинной жертве. Толстой проводит совестливого человека через лабиринт бюрократического государства, ничего общего не имеющего с христианской заповедью о любви к ближнему. Выход автор «Воскресения» видел в моральном самосовершенствовании на основе нового постижения христианских идеалов, ничего общего с которыми, по мнению писателя, не имеет официальная православная церковь. Толстой пришел к убеждению, что для постижения Бога человек не нуждается ни в специальной церковной организации, ни в церковных обрядах, а должен стремиться к следованию Божьему промыслу путем духовно-нравственного обновления и свершения добрых дел. Писатель создал собственное религиозное учение, названное «новым христианством», и отверг официальную церковь. За это он был отлучен от православия в 1901 г., вскоре после публикации «Воскресения». То, как изображена официальная церковь в романе, послужило одной из причин такого решения Священного Синода.

Главный герой «Воскресения» приходит к выводу, что люди точно так же наивно полагают, что они хозяева своей собственной жизни, тогда как в действительности посланы в мир по воле Божьей и для осуществления Божьего промысла. А следование Божьим заповедям будто бы приведет к установлению Царствия Божьего на земле. Следует отметить, что последнее утверждение противоречит не только православию, но и почти всем другим христианским конфессиям. Нехлюдов, подобно Раскольникову, проникся духом Евангелия и начал новую жизнь, «не столько потому, что он вступил в новые условия жизни, а потому, что все, что случилось с ним, с этих пор, получило для него совсем иное, чем прежде, значение. Чем кончится этот новый период его жизни, покажет будущее».

«Воскресение» - наиболее целеустремленный по действию роман Толстого. В нем много побочных линий, но все они сливаются в одну - расследование «дела Масловой». Роман построен, как уголовная хроника, все расширяющаяся в своем масштабе, вовлекающая все новые слои общества для дознания новых лиц разных сословий и положений как «свидетелей» и как «сопричастных» преступлению. При этом преступление двоится: сначала оно выступает как преступление обвиняемой, как частный, обыденный случай в судебной практике, а потом перерождается в преступление суда по отношению к невинно осужденному человеку. Сначала работает сравнительно узкий судебный механизм, механизм процедуры, а затем механизм общественного устройства, механизм самодержавного законодательства.

Показывая развращения молодого Нехлюдова на военной службе, Толстой говорит о целой системе фетишей, которые усыпляют человеческую совесть, и на этих фетишах зиждется весь строй: внушают мысль о чести мундира и знамени полка, разрешают насилие и убийства, и особенно развращенно действует на офицерство гвардейских полков «близость общения с царской фамилией». Офицерам оставалось только «скакать и махать шашками, стрелять и учить этому других людей»; «и самые высокопоставленные люди, молодые, старики, царь и его приближенные не только одобряли это занятие, но хвалили, благодарили за это». Потрясающая сцена - богослужение в остроге - заключает выпад Толстого против царской власти: «Содержание молитв заключалось преимущественно в желании благоденствия государя императора и его семейства». И отвратительное лицемерие вице-губернатора Масленникова проистекает все из того же источника – «близости к царской фамилии», общения «с царской фамилией». Эта «фамилия» - корень растления нравов. Карьерист граф Иван Михайлович Чарский, отставной министр, понимал: «...чем чаще он будет видеться и говорить с коронованными особами обоих полов, тем будет лучше».

А занявшая великосветские умы Петербурга вздорная по своим поводам дуэль Каменского взвешивалась опять же на весах царского суждения.

Символическая, искусственная городская жизнь, с описания которой начинается роман, постепенно предстает в будничных картинах столь же неестественного взаимного мучительства людей на суде, в тюрьмах, на этапе. А «весна даже в городе» оборачивается правдивым апофеозом вечно живой народной души, устоявшей во всех мучительствах.

При резком делении добра и зла, черных и светлых красок в романе Толстой не упрощает своих художнических задач, а показывает жизнь во всей ее сложности. Повинны в судьбе Катюши и родная ее тетка, у которой она поначалу остановилась и которая не предприняла ничего, чтобы оградить племянницу от неизбежных опасностей, и вдова-повитуха, доведшая Катюшу до родильной горячки и взявшаяся сбыть ребенка в воспитательный дом, куда он, по всему видно, и не был доставлен и наверняка умер голодной смертью в пути. И на этапе, находясь вместе с каторжными. Катюша должна была отбиваться от назойливых женолюбов.

Такое сложное сцепление событий, искусный ввод новых лиц, воссоздание всех оттенков в характерах, их «текучести» сообщают роману Толстого пронзительную силу достоверности, захватывающий интерес, и вызывают безраздельное читательское доверие к правдивости и добросовестности художника.

Этот роман клеймит ложь, угнетение и зовет к преобразованию мира на подлинно человеческих основах. Роман не только изображает современную Толстому жизнь конца XIX века, но и несет в себе идею будущего лучшего мироустройства.

Среди действующих лиц романа мы видим многочисленных «хозяев жизни», начиная от высших сановников царской империи — сенаторов, министров, губернаторов, и кончая блюстителями «закона» — тюремными начальниками. Широко показан в романе трудовой народ — рабочие на торфяных разработках, каменщики, плотники, прачки, поденщики, мастеровые, прислуга. Перед нашими глазами проходит вереница крестьянских образов, глубоко правдивых и жизненных.

В тюрьмах и в острогах, на пересыльных этапах, в сибирской ссылке томятся тысячи людей из народа, лишенных свободы. Толстой рисует бессердечие, паразитизм, лицемерие и ничтожество окружающего общества. Созданный и охраняемый им строй писатель называет «людоедским», а его представителей — «непромокаемыми» людьми, бесчувственными, глухими к чужой беде и горю. Таковы сцены суда, яркие образы судей, товарища прокурора, присяжных заседателей. Толстой действительно срывает с них маски и показывает их истинное лицо. Каждый из судей занят только своими личными делами и с полным равнодушием относится к судьбе подсудимых. Так, только из-за непростительной небрежности присяжных заседателей героиня романа Катюша Маслова, напрасно обвиненная в убийстве купца, была приговорена к ссылке на каторжные работы.

Образы персонажей в романе Толстой рисует при помощи двух приемов. Предметное изображение персонажа — это изображение человека через его личные, индивидуальные, неповторимые признаки. Прежде Толстой изображал так всех своих героев. Теперь, в «Воскресении», он изображает так только тех своих героев, в которых признаёт здоровое и нравственное социальное начало: Катюшу Маслову, арестантов — бывших крестьян, мужиков из нехлюдовской деревни, всех представителей трудового народа. У Катюши Масловой «колечки вьющихся волос», «глянцевито-блестящие глаза», «чёрные, как мокрая смородина, глаза», «стройная фигура», «белое платье со складочками». Это признаки характерные, особенные, признаки сугубо человеческие, личные. То же самое мы находим и в обрисовке Толстым других персонажей, близких к Масловой по социальному положению.

Предметному изображению у Толстого противостоит теневое: изображение персонажа по тем признакам, которые характеризуют персонаж не столько индивидуально, сколько сословно. При этом персонаж выступает в теневом отражённом освещении: не сам по себе, а в своей соотнесённости с «предметом», с народом, с точки зрения народа.

Именно так изображается Нехлюдов, особенно в начале романа. Так изображаются Толстым все другие персонажи, принадлежащие к нехлюдовскому сословию. Знакомя читателей с ними, рисуя их портрет, Толстой выделяет, нарочито подчёркивает прежде всего их сословные приметы. Очень часто они характеризуются такими словами как «гладкий», «толстый», «чистый», «белый», «упитанный» и т.д.

Не отличаясь щедростью в изображении внешних черт корчагиных, масленниковых и им подобных — особенно тех внешних черт, которые выражают человечески неповторимое, Толстой необыкновенно подробно, выписывая каждую мелочь, говорит о вещах, которые имеют к ним отношение. И это также вызвано обличительным авторским заданием.

Оказывается, что ничтожная сама по себе вещица, какой-нибудь предмет обстановки в большей степени выявляет сущность представителя имущего сословия, нежели любая самая живописная чисто портретная деталь. Потому в большей степени, что эти люди для Толстого — «тень», «отрицательное». Их человеческая и общественная значимость, то, чего они стоят на деле, определяется их отношением к рабочему миру, к «предмету», к «положительному». Естественно в таком случае, что идейное значение, а вместе с тем и сила художественной выразительности вещей — этих особенно наглядных знаков социальной зависимости людей друг от друга, многократно возрастает.

В «Воскресении», впервые в творчестве Толстого, одним из главных героев произведения выступает человек из народа. Девушка из крестьянской семьи, Катюша Маслова, была взята горничной в барский дом. Когда ей минуло шестнадцать лет, Катюша влюбилась в молодого студента, племянника помещиц, князя Нехлюдова, приехавшего погостить к своим тетушкам. Через два года, по дороге на войну, Нехлюдов вновь заехал к тетушкам и, пробыв четыре дня, накануне своего отъезда соблазнил Катюшу, сунув ей в последний день сторублевую бумажку. Узнав о своей беременности и потеряв надежду на то, что Нехлюдов вернется, Маслова наговорила помещицам грубостей и попросила расчета. В доме деревенской вдовы-повитухи она родила. Ребенка отвезли в воспитательный дом, где, — как сказали Масловой, — он тотчас, по приезде умер. Оправившись после родов, Маслова нашла место в доме у лесничего, который, выждав подходящую минуту, овладел ею. Жена лесничего, однажды застав его с Масловой, бросилась бить её. Маслова не далась и произошла драка, вследствие которой её выгнали, не заплатив. Тогда Маслова перебралась в город, где после ряда неудачных попыток найти себе подходящее место, оказалась в доме терпимости. Чтобы усыпить свою совесть, Маслова составила себе такое мировоззрение, при котором она могла не стыдиться положения проститутки. Мировоззрение это состояло в том, что главное благо всех без исключения мужчин, состоит в половом общении с привлекательными женщинами. Она же — привлекательная женщина, может удовлетворять или не удовлетворять это их желание. В доме терпимости провела Маслова семь лет. На седьмом году пребывания в нём, она была помещена в острог, — по подозрению в отравлении с целью похитить деньги своего клиента, — где пробыла, в ожидании суда, шесть месяцев.

Рассказав всю историю ее тяжелой жизни, писатель замечает, что это была «самая обыкновенная история». Точно так же, как Катюша Маслова, в старое время гибли сотни и тысячи других девушек.

И глубоко знаменательно, что в конце романа писатель показывает подлинное воскресение Катюши, ее возрождение к новой жизни. Произошло это только тогда, когда в тюрьме и на этапе Катюша познакомилась с революционерами, которых царский суд приговорил к каторге и ссылке. Катюша называет их чудесными людьми. «Она, — говорит писатель, — поняла, что люди эти шли за народ, против господ».

Образ Катюши Масловой был современным, новым и, можно сказать, уникальным в русской литературе: у него нет предшественников. Соня Мармеладова в «Преступлении и наказании» Достоевского, сходная с ней по условиям жизни и судьбы, все же приподнята автором как «святая» над окружающим бытом; она выполняет навязанную ей автором роль смиренномудрой проповедницы. Образ падшей женщины в русской литературе ХIX века носил агитационньй характер, подчинялся решению проблемы эмансипации женщины, служил примером крайнего ее угнетения, из которого ее следует вывести. Таково в духе пропаганды Жорж Санд весьма популярное в свое время стихотворение Некрасова «Когда из мрака заблужденья...». Но тут бралась только сама модель общественного унижения женщины, а специфический ее быт, повседневное существование лишь упоминались, обходились авторами стороной. Даже неприличным казалось касаться этой темы. Обходит ее по существу и В. М. Гаршин в рассказе «Надежда Николаевна», в котором выведена проститутка с возвышенными чувствами, так как смысл рассказа - в завязавшейся нежной любви к ней со стороны художника Лопатина.

Катюша Маслова - смелый и достоверный художественный образ. В создании его в полную меру сказалось не только «воображение» автора, но и скрупулезное изучение им жизни. Толстой нисколько не отделяет особый изображенный им мир «знаменитого дома Китаевой» от остальной народной жизни, и горькая чаша, испитая Катюшей, есть лишь крайняя степень выражения неимоверных страданий всего народа.

Маслова наделена глубоко личными чертами, выразительной портретной характеристикой, глубоким душевным складом и выступает перед нами незаурядной личностью. Мы не можем не остановиться с уважением перед ее духовной стойкостью, с которой она перенесла все выпавшие на ее долю испытания: публичный дом, суд, тюрьма, каторжный этап. Она хлопочет о других несчастных, но не о себе. И финал необычный. Если мы только догадываемся, что Наташа Ростова пошла бы за Пьером-декабристом в Сибирь, то Катюша Маслова идет, не будучи виновной, сближаясь на этапе с революционерами, с людьми, которых можно в полной меpe назвать людьми истинно прекрасными.

Дмитрий Иванович Нехлюдов — князь, человек из высшего общества. Молодого Нехлюдова, Толстой характеризует, честным, самоотверженным юношей, готовым отдать себя на всякое доброе дело и считавшим своим «настоящим я» — свое духовное существо. В юности, Нехлюдов, мечтающий сделать всех людей счастливыми, думает, читает, говорит о Боге, правде, богатстве, бедности; считает нужным умерять свои потребности; мечтает о женщине, только как о жене и видит высшее духовное наслаждение в жертве во имя нравственных требований. Такое мировоззрение и поступки Нехлюдова, признаются окружающими его людьми странностью и хвастливой оригинальностью. Когда же, достигнув совершеннолетия, он, будучи восторженным последователем Герберта Спенсера, отдает крестьянам имение, наследованное от отца, потому что считает несправедливым владение землею, то этот поступок приводит в ужас его мать и родных, и делается постоянным предметом укора и насмешки над ним всех его родственников. Сначала Нехлюдов пытается бороться, но бороться оказывается слишком сложно и, не выдержав борьбы, он сдается, делаясь таким, каким хотят его видеть окружающие и совершенно заглушив в себе тот голос, который требует от него чего-то другого. Затем, Нехлюдов поступает в военную службу, которая по Толстому «развращает людей». И вот, уже таким человеком, по пути в полк, он заезжает в деревню к своим тётушкам, где совращает, влюблённую в него Катюшу и, в последний день перед отъездом, суёт ей сторублёвую бумажку, утешая себя тем, что «все так делают». Выйдя из армии в чине гвардии поручика, Нехлюдов селится в Москве, где ведет праздную жизнь скучающего эстета, утонченного эгоиста, любящего только свое наслаждение.

Принято считать, что образ Нехлюдова во многом автобиографичен, отражает перемену во взглядах самого Толстого в восьмидесятых годах, что желание жениться на Масловой — момент теории «опрощения». И приобщение к евангелию в конце романа — типичная «толстовщина».

Нужно отметить, что в произведениях Толстого, у Дмитрия Нехлюдова из «Воскресения» было несколько литературных предшественников. Впервые персонаж с таким именем появляется у Толстого ещё в 1854 году, в повести «Отрочество» (гл. XXV). В «Юности» он становится лучшим другом Николеньки Иртеньева — главного героя трилогии. Здесь молодой князь Нехлюдов один из самых светлых персонажей: умный, образованный, тактичный. Он несколькими годами старше Николеньки и выступает в роли его старшего товарища, помогая ему советами и удерживая от глупых, необдуманных поступков.

Также, Дмитрий Нехлюдов главный герой толстовских рассказов «Люцерн» и «Утро помещика»; к ним можно добавить ещё повесть «Казаки», в процессе написания которой фамилия центрального персонажа — Нехлюдов, была заменена Толстым, на Оленин. — Все эти произведения во многом автобиографичны, и в образе главных их героев легко угадывается сам Лев Толстой.

Читатель «обозрения двух миров», он и сам был человеком двух измерений. Толстой иронически обыгрывает заглавие ежедневного чтения Нехлюдова, проводя скрытую параллель между двумя мирами в его излюбленном журнале и двумя мирами в его собственной душе. В Нехлюдове, отмечает Толстой, «было два человека». В нем было два мира со своими старыми и новыми идеалами.

И первое его впечатление от встречи с Катюшей Масловой на суде вовсе не было таким осознанно разумным, добрым, каким оно стало потом. Он взглянул на нее как бы из иного мира. Он тогда испытывал чувство, подобное тому, которое испытывал на охоте, когда приходилось добивать раненую птицу: и гадко, и жалко, и досадно. «Чувство тяжелое и жестокое: недобитая птица бьется в ягдташе: и противно, и жалко, и хочется поскорее добить и забыть».

Высший дворянский круг, «избранное меньшинство», к которому принадлежит Нехлюдов, очень узок. Это особый замкнутый мир, сразу же за его пределами начинается другой мир: К этому «другому миру» - принадлежит великое большинство людей.

Если главный герой романа носит в своей душе два мира и сама жизнь совершается как бы в двух различных мирах или «кругах».

 Между двумя мирами нет прямой связи, и только «смелый путешественник» может связать и сравнить их. И тут особенное значение имеет личность путешественника. В высшем свете Нехлюдов совершенно свой человек. Он кровно связан с ним по своим самым личным и наследственным отношениям. Каждое слово суда над собой становится судом и над его «кругом». Вот почему освобождение Нехлюдова от привычного сна и привычных понятий было столь трудным для него «усилием».

Перед ним словно распахнулась завеса над тайной его благополучия: «...после своей поездки в деревню Нехлюдов не то что решил, но всем существом почувствовал отвращение к той своей среде, в которой он жил до сих пор, к той среде, где так старательно скрыты были страдания, несомые миллионами людей...».

Нехлюдов больше не мог «без неловкости и упрека самому себе» общаться с людьми этой среды. Он преодолевает в себе «светского человека», но и весь роман Толстого был как бы последним отречением от «высшего света» и осуждением его. Он не скрывал своего отчаяния, говоря о «непромокаемых», возвышал голос и был почти уверен, что никто из принадлежащих к этому миру не услышит и не поймет его.

Нехлюдова во время его «путешествия» совершенно покидает чувство праздности и скуки жизни. Оказалось, что и он нужен людям, и люди нужны ему. И это тоже было его посильным открытием. Никто не «льстил» ему на пароме. И он почему-то не мог взглянуть свысока на людей, которые его окружали.

 В нем пробуждается мысль о том, что он в этом огромном шире лишь частица, но частица народа. «Да, совсем новый, другой, новый мир»,- думал Нехлюдов, глядя на эти... грубые одежды и загорелые, ласковые и измученные лица и чувствуя себя со всех сторон окруженным совсем новыми людьми с их серьезными интересами, радостями и страданиями настоящей трудовой и человеческой жизни».

Нехлюдов - еще и продукт эпохи. К концу XIX века дворянство вместе с буржуазией вступило в кризисную фазу существования. В России назрела революция, которая и потрясла самодержавие и весь российский уклад в 1905 году. Нехлюдов - не просто еще один образ «кающегося дворянина», но и дворянина, осознавшего необходимость упразднения всего существующего несправедливого строя. И осознавал он это в процессе своих «хождений по мукам», по инстанциям, вплоть до сената и царя. Логика исканий исхода привела его к ссыльным революционерам, и это также была логика истории: в стране созрели силы, готовые сокрушить строй.

 Сложное сцепление событий, искусный ввод новых лиц, воссоздание всех оттенков в характерах, их «текучести» сообщают роману Толстого пронзительную силу достоверности, захватывающий интерес, и вызывают безраздельное читательское доверие к правдивости и добросовестности художника.

 ТАМАРА СЕМИНА В РОЛИ КАТЮШИ МАСЛОВОЙ

Дополнительные материалы к лекции по роману Л.Н. Толстого "Анна Каренина"

ИСТОРИЯ СОЗДАНИЯ РОМАНА "АННА КАРЕНИНА". ПРОТОТИПЫ

https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%90%D0%BD%D0%BD%D0%B0_%D0%9A%D0%B0%D1%80%D0%B5%D0%BD%D0%B8%D0%BD%D0%B0

 Идейно-художественное своеобразие романа

 Л.Н. Толстого «Анна Каренина» 

Утверждая в кризисный для России период 60-х гг. приори­тет свода нравственных правил над сводом «убеждений и идей», «знания сердечного» над «знанием разумным», Толстой стре­мился к одному — показать действенность нравственного чувства, его самосозидательную силу, способность противостояния обще­ственной патологии во всех ее сферах. Возвращение писателя на грани 60—70-х гг. к педагогическим проблемам, создание «Аз­буки» (1871—1872), обработка былинных сюжетов, обращение к эпохе Петра I связуются одной и той же целью — отыскать источники нравственного противостояния разрушающим силам буржуазного утилитаризма.

70-е гг., обнажившие все противоречия пореформенной дейст­вительности, по-новому поставили перед русским общественно-ли­тературным сознанием (от консервативного и либерального до де­мократического) вопрос об исторических судьбах России. Ощуще­ние трагизма русской жизни, «всеобщего обособления», «беспо­рядка», «химического разложения» (термины Достоевского) оп­ределило в этот период идейно-художественные искания Щедрина и Некрасова, Толстого и Достоевского и существенным образом сказалось на философской и стилевой структуре русского романа, повести и поэтических жанров в целом.

Обращение к нравственным возможностям личности, анализ противоречий социально-исторических прежде всего, через «вскры­тие» нравственно-психологических коллизий человеческого созна­ния, обреченного отстаивать себя «в хаосе понятий», сближало Толстого с Достоевским. Но только сближали. Конкретное решение вопроса о возможностях и путях человеческого единения у Тол­стого и Достоевского во многом различно. Корни этого различия — в неодинаковом понимании писателями сущности человеческой природы и в их различном отношении к церкви, в неприятии ее Толстым и в апелляции к ней (при всех оговорках) Достоевского.

Социально-психологическая конкретизация этического идеала Толстого, совершавшаяся в 70-е гг., сопровождалась тяжелейшими кризисами. Путь от «Войны и мира» к «Исповеди», закончив­шийся самоопределением Толстого на позициях патриархально-крестьянского демократизма, знаменовал собою нарастающее внутреннее   неприятие   буржуазных   устремлений  пореформенной  России. Однако полная и исключительная ориентация Толстого на этические ценности народно-крестьянского сознания, отсутствие конкретно-исторического анализа переходного характера эпохи обусловили противоречивость позиции писателя и его нравственно-философского учения 80—900-х гг.

Острейший кризис во всех сферах общественной и частной жизни — следствие активного вторжения буржуазных форм обще­жития — сопровождался очевидным (и страшным для Толстого) процессом «омертвления» личности.   Воздействие на текущую действительность, по мысли Толстого, заключалось, прежде всего, в том, чтобы остановить процесс «угасания» души, вскрыть подспудную жизнедеятельную силу, живущую в любом человеке. Одному из центральных вопросов русской пореформен­ной романистики — вопросу о значении прав личности Толстой (как и Достоевский) противопоставляет вопрос о возможностях личности.

В 70-е гг. (как никогда впоследствии), порою в формах безыс­ходных, в сознании Толстого возникала тема смерти — как тема сугубо личная.  В «Исповеди» Толстой подробно излагает свои искания «силы жизни», выводящей личность из тупика противоречий, от­вечающей на вопрос «в чем смысл жизни?», преодолевающей «страх смерти», — своего пути к вере. Она понимается им как знание «неразумное», т. е. рационально необъяснимое, как психологическая потребность следования нравственному за­кону, в котором личное и общее совпадают. «Ответ веры — по Толстому — конечному существованию человека придает смысл бесконечного, — смысл, не уничтожаемый страданиями, лише­ниями и смертью <...> вера есть знание смысла человеческой жизни, вследствие которого человек не уничтожает себя, а живет. Вера есть сила жизни». И здесь же Толстой говорит о своем понимании бога, которого он обретает вместе с верой. В этом понимании — все та же нравственно-реальная сущность, что и в понимании веры: «Знать бога и жить — одно и то же. Бог есть жизнь» 

 Замысел «Анны Карениной» рождается в этот сложнейший период толстовских исканий. Первая редакция романа создается в 1873 г. В начале 1874 г. начинается (не закончившееся) печа­тание его отдельной книгой. Жена, ее муж и любовник еще да­леки в первой редакции романа от героев окончательного текста: героиню приводит к самоубийству и охлаждение любовника и столкновение «дьявольского» наваждения страсти с христиан­ским самопожертвованием и смирением, олицетворенными в обма­нутом муже, от лица которого и излагается религиозно-нравст­венная «истина», найденная в окончательной редакции Левиным. Существенные изменения первоначального замысла происхо­дят в 1875—1877 гг. К этому же времени относятся и увле­ченные занятия Толстого «религиозными и философскими работами», которые были «начаты» у него «не для печатания, но для   себя.

 К середине 70-х гг. относится ряд набросков религиозно-философского содержания: «О будущей жизни вне времени и про­странства» (1875), «О душе и жизни ее...» (1875), «О значении христианской религии» (1875—1876), «Определение религии — веры» (1875—1876), «Христианский катехизис» (1877), «Собесед­ники» (1877—1878). В каждом из этих набросков затрагивается в большей или меньшей степени главная проблема «Исповеди» (вопрос о смысле жизни людей «образованного сословия»). Взя­тые вместе, эти наброски являют собою нечто вроде черновых раз­работок важнейших тем, которые в «Исповеди» рассматриваются и развиваются уже с позиций «итогов». Итогов — «знания разум­ного», «знания сердечного» и знания, обретенного в сфере худо­жественного постижения действительности.

Таким образом, активное психологическое движение Толстого к кардинальной перестройке миросозерцания, совершившейся на грани 80-х гг., совпадает по времени с периодом существенных из­менений первоначального замысла «Анны Карениной». Этим в ог­ромной степени предопределяется широта и глубина социально-философского анализа русской пореформенной действительности в романе, переведение «мысли семейной» из ее частного русла в сферу общего анализа человеческих взаимосвязей периода ост­рейших социальных противоречий.

Автобиографизм образа Левина бесспорен, как бесспорно и то, что путь его к вере отражает трагизм личных толстовских иска­ний «силы жизни», уничтожающей «страх смерти». Давно отме­чены почти дословные совпадения левинских мыслей о самоубий­стве и аналогичных размышлений Толстого, воспроизведенных в «Исповеди». Но значение этого социально-философского трак­тата для понимания «Анны Карениной» значительно шире: в нем дан своеобразный развернутый автокомментарий ко всему роману в целом, его образной системе («сцеплению идей») и художест­венной структуре.

Седьмая глава «Исповеди» открывается обширным размышле­нием о возможных путях жизни «людей образованного сосло­вия». В этом же рассуждении соблазн «сладости» рассматрива­ется как главное зло, закрывающее человеку выход из «тьмы» к «свету».

«Я нашел, что для людей моего круга есть четыре выхода из того ужасного положения, в котором мы все находимся.

Первый выход есть выход неведения. Он состоит в том, чтобы не знать, не понимать того, что жизнь есть зло и бессмыслица. Люди этого разряда — большею частью женщины, или очень мо­лодые, или очень тупые люди — еще не поняли того вопроса жизни, который представился Шопенгауэру, Соломону, Будде. Они не видят ни дракона, ожидающего их, ни мышей, подтачива­ющих кусты, за которые они держатся, и лижут капли меду. Но они лижут эти капли меда только до времени: что-нибудь обра­тит их внимание на дракона и мышей, и — конец их лизанью <...> Второй выход - это выход эпикурейства. Он состоит в том, чтобы, зная безнадежность жизни, пользоваться покамест теми благами, какие есть, не смотреть ни на дракона, ни на мышей, а лизать мед самым лучшим образом, особенно если его на кусте попалось много. Соломон выражает этот выход так: «И похвалил я веселье, потому что нет лучшего для человека под солнцем, как есть, пить и веселиться: это сопровождает его в трудах во дни жизни его, которые дал ему бог под солнцем. Итак, иди ешь с ве­селием хлеб твой и пей в радости сердца вино твое ... Наслаж­дайся жизнью с женщиною, которую любишь, во все дни суетной жизни твоей, во все суетные дни твои, потому что это — доля твоя в жизни и в трудах твоих, какими ты трудишься под солнцем... Все, что может рука твоя по силам делать, делай, потому что в могиле, куда ты пойдешь, нет ни работы, ни размышления, ни знания, ни мудрости...»

«Третий выход есть выход силы и энергии. Он состоит в том, чтобы, поняв, что жизнь есть зло и бессмыслица, уничтожить ее. Так поступают редкие сильные и последовательные люди. Поняв всю глупость шутки, какая над ним сыграна, и поняв, что блага умерших паче благ живых и что лучше всего не быть, так и по­ступают и кончают сразу эту глупую шутку, благо есть средства: петля на шею, вода, нож, чтоб им проткнуть сердце, поезды на железных дорогах. И людей из нашего круга, поступающих так, становится все больше и больше. И поступают люди так большею частью в самый лучший период жизни, когда силы души нахо­дятся в самом расцвете, а унижающих человеческий разум привычек еще усвоено мало. Я видел, что это самый достойный выход, и хотел поступить так.

Четвертый выход есть выход слабости. Он состоит в том, чтобы, понимая зло и бессмысленность жизни, продолжать тянуть ее, зная вперед, что ничего из нее выйти не может. Люди этого раз­бора знают, что смерть лучше жизни, но, не имея сил поступить разумно — поскорее кончить обман и убить себя, чего-то как будто ждут. Это есть выход слабости, ибо если я знаю лучшее, и оно в моей власти, почему не отдаться лучшему?.. Я находился в этом разряде» (23, 27—29).

Следующие девять глав «Исповеди» — поиски личностью «силы жизни», преодолевающей «страх смерти» и обретение бла­годаря народу того самосозидающего начала, с которым приходит духовная умиротворенность. Путь «слабости» превращается в путь «прозрения».

Каждый из этих путей (а не только путь «прозрения»), со­держащий в себе изначала зародыши саморазрушения, еще до своего философско-символического истолкования в трактате по­лучил образное воплощение в художественной ткани «Анны Ка­рениной». Путь «неведения»   (Каренин и Вронский), путь  «эпикурейства» (Стива Облонский), «путь силы и энергии» (Анна) и путь от «слабости к прозрению» (Левин), символизирующие собою возможные судьбы русского «образованного сословия» и теснейшим образом внутренне друг с другом соотнесенные, опре­деляют социально-философскую направленность романа, объяс­няют эпиграф к «Анне Карениной» — «Мне отмщение, и аз воз­дам» — как напоминание о грядущем нравственном наказании, одинаково адресованное всем людям той части русского обще­ства, которая противостояла народу, творящему жизнь, и не могла открыть в своей душе закон добра и правды. Эти пути дают ключ к пониманию известного ответа Толстого С. А. Рачинскому, недовольному «архитектурой» романа (несвязанностью, с его точки зрения, двух тем — Анны и Левина, — развиваю­щихся рядом): «Суждение ваше об А. Карениной мне кажется неверно. Я горжусь, напротив, архитектурой — своды сведены так, что нельзя и заметить, где замок. И об этом я более всего старался. Связь постройки сделана не на фабуле и не на отноше­ниях (знакомстве) лиц, а на внутренней связи <...> Верно, вы ее не там ищете, или мы иначе понимаем связь; но то, что я разумею под связью, — то самое, что для меня делало это дело значитель­ным, — эта связь там есть — посмотрите — вы найдете».  И эти пути свидетельствуют, что проблема противоречивой взаимосвязи «общего» и «личного» определила основной нравст­венно-философский стержень романа.

Первая часть «Исповеди» (поиски смысла жизни путем мысли) строится на «сцеплении» безусловно реального ощуще­ния «зла и бессмыслицы» жизни людей «образованного сословия» (т. е. господствующего класса) и условно-символического упо­добления ее физиологической потребности в «сладости». Но само «сцепление» реального ощущения и физиологической потребности не статично. В этой же первой части «Исповеди» с условно-сим­волической трактовки жизненного пути покровы отвлеченности снимаются.

Предсмертный монолог Анны и является по сути дела худо­жественно воплощенным синтезом всей этой философской проб­лематики. Анализ и самоанализ героини определяются двумя те­мами. «Все неправда, все ложь, все обман, все зло»   — подтверждения этой мысли Анна находит в своем прошедшем и настоящем, в людях, которых она давно знала, в лицах, мель­кавших перед окном кареты, в случайных попутчиках по вагону. И вместе с тем «в том пронзительном свете, который открывал ей теперь смысл жизни и людских отношений», для нее становилась несомненной значимость соблазна «сладости» как физиологической потребности того круга людей, жизнь ко­торого осмыслялась ею как жизнь всеобщая. Случайное впечат­ление (мальчики, остановившие мороженщика) рождает устойчи­вую ассоциацию, которой определяется теперь весь ход ее мысли: «Всем нам хочется сладкого, вкусного. Нет конфет, то грязного мороженого. И Кити также: не Вронский, то Левин <...> Яшвин говорит: он хочет меня оставить без рубашки, а я его. Вот это правда!». Эти мысли «завлекли ее так, что она перестала даже думать о своем положении». Поток мыслей перебивается вынуж­денным возвращением в дом, где «все вызывало в ней отвраще­ние и злобу», и вновь входит в то же русло: «Нет, вы напрасно едете, — мысленно обратилась она к компании в коляске четвер­ней, которая, очевидно, ехала веселиться за город. — И собака, которую вы везете с собой, не поможет вам. От себя не уйдете <...> Мы с графом Вронским также не нашли этого удовольст­вия, хотя и много ожидали от него <.. .> Он любит меня — но как?  <.. .> Да, того вкуса уж нет для него во мне».

Соблазн «сладости» осознается Анной как символ всеобщего смысла жизни, ведущий к человеческому разъединению: «... борьба за существование и ненависть — одно, что связывает людей <...> Разве все мы не брошены на свет затем только, чтобы ненави­деть друг друга и потому мучать себя и других? <...> Так и я, и Петр, и кучер Федор, и этот купец, и все те люди, которые жи­вут там по Волге, куда приглашают эти объявления, и везде и всегда...».  

Поток мыслей вновь перебивается. Мелькают лица, полуслы­шатся обрывки диалогов, бессвязных реплик, домысливаются не произнесенные прохожими слова. В вагоне ход мысли вновь вос­станавливается: «Да, на чем я остановилась? На том, что я не могу придумать положения, в котором жизнь не была бы му­ченьем, что все мы созданы затем, чтобы мучаться, и что мы все знаем это и все придумываем средства, как бы обмануть себя. А когда видишь правду, что же делать?».  

Логика «разумного знания» обращала соблазн «сладости» в еще одно подтверждение «зла и бессмыслицы жизни» и замы­кала круг противоречий. В сознание Анны вторгается фраза, слу­чайно сказанная соседкой по вагону: «На то дан человеку разум, чтобы избавиться от того, что его беспокоит». Эти слова как будто ответили на мысль Анны. «Избавиться от того, что бес­покоит <...> Да, очень беспокоит меня, и на то дан разум, чтобы избавиться...». Эта мысль, собственно, давно уже бродила в ее сознании. Слова сидящей напротив дамы как бы цитируют уже высказанное самою Анной: «Зачем же мне дан разум, если я не употреблю его на то, чтобы не производить на свет несчастных?».  Из неразрешимого тупика проти­воречий пути мысли (замкнутой в самой себе) «самый достой­ный выход» — «выход силы и энергии»: самоубийство. Жизненный путь Анны, олицетворяющий этот «выход», от на­чала и до конца предопределен авторским замыслом, социально-философская сущность которого раскрыта в «Исповеди».

Толстой всегда был противником «женского вопроса» (поле­мическим ответом на него явилось в свое время «Семейное счастье», 1859). Тем не менее, в 70-е гг. в процессе художест­венного воссоздания судьбы людей «образованного сословия» (не обретших веры) путь «силы и энергии», «самый достойный вы­ход», связывается Толстым с женским образом. Вопрос в романе ставится не столько о правах, сколько о нравственных возмож­ностях личности. Общему процессу умирания «внутреннего чело­века» в наибольшей степени сопротивлялась натура женская в силу ее большей чуткости и восприимчивости.

Всеобщее «разрушение» захватило и сферу эмоций. Чувство, возрождающая сила которого была возведена в «Войне и мире» на самый высокий пьедестал, в 70-е гг. стало, по мнению Тол­стого, явлением почти уникальным, но отнюдь не перестало быть «лучшим явлением» «души человека».   

Нравственный и эмоциональный мир Анны прежде всего не­зауряден. Незаурядность — в беспощадности самоанализа, в не­приятии компромисса в любовной связи, в той силе воздействия, которое оказывает ее личность на привычные, стандартные и ка­завшиеся неуязвимыми житейские нормы мировосприятия и Ка­ренина и Вронского. Чувство Анны разрушает все удобства «не­ведения» обоих героев, заставляет увидеть и дракона, ожидаю­щего их на дне колодца, и мышей, подтачивающих куст, за ко­торый они держатся.

Соблазн «сладости» не вечен, комфорт «неведения» непрочен. А нежелание прозрения сильно. Но стена самозащиты и само­оправдания, воздвигаемая Карениным (и по-своему Вронским), психологический фундамент которой — в желании сохранить призрачный мир установившихся норм, не выдерживает силы жизни,  обнажающей  «зло  и  бессмыслицу»   миража   соблазнов.

 Если в «Войне и мире» сопоставляются «внутренний» и «внеш­ний» человек, то в «Анне Карениной» — «внутренние» и «внеш­ние» отношения людей. «Внутренние отношения» — потребность Анны и Левина. «Внешние» — разнообразные связи между дейст­вующими лицами романа, от родственных до дружеских. Сущ­ность «внутренних отношений» и Каренин и Вронский откры­вают у постели умирающей Анны. Каждый из них постигает «всю ее душу», и каждый поднимается до возможного для него предела духовной высоты. И всепрощение Каренина и самоосуж­дение Вронского — неожиданное отклонение от их обычной ко­леи жизни, с которого для обоих начинается стремительное раз­рушение удобств «неведения».

От первых подозрений до этого момента у Каренина — сна­чала растерянность, затем возмущение, желание «обеспечить свою репутацию», отринуть от себя «знание», утвер­диться в собственной невиновности и жажда «возмездия» за грязь, которою она «забрызгала его в своем падении». Мысль о том, чтобы «требовать развода и отнять сына» (вместе с тайным желанием смерти Анны), приходит позднее. Вначале Каренин отвергает дуэль, развод, разлуку и надеется на спасительную силу времени, на то, что страсть прой­дет, «как и все проходит»: «... пройдет время, все устрояющее время, ж отношения восстановятся прежние <...> то есть восстановятся в такой степени, что я не буду чувствовать расстройства в течении своей жизни». Эта мысль Каренина явно соотносится с проходящим через весь роман по­нятием «все образуется», которым Стива Облонский (понимаю­щий во многом зло и бессмыслицу жизни) «разрешает» все ос­ложненные жизненные ситуации. Понятие образуется (в тексте романа почти всегда выделяемое курсивом) символизирует собою своеобразную философскую основу пути «эпикурейства» (олице­творяемого Облонским), которая опровергается всем содержанием романа.

Определяя восприятие Вронского Анною (накануне самоубий­ства), Толстой писал: «Для нее весь он, со всеми его привыч­ками, мыслями, желаниями, со всем его душевным и физическим складом, был одно — любовь к женщинам». Эта сущ­ность Вронского при всем безусловном благородстве и честности его натуры предопределяла неполноту его ощущения всего нрав­ственного мира Анны, в котором чувство к нему, любовь к сыну и сознание вины перед мужем всегда являлись страшным «узлом жизни», предрешившим трагический исход. Характер «внешних отношений» Вронского к Анне, предусмотренных его личным «кодексом чести» и обусловленных чувством, безукоризнен. Но уже задолго до рождения дочери Вронский начинает ощущать существование каких-то иных, новых и незнакомых ему до сих пор отношений, отношений «внутренних», «пугавших» его «своей неопределенностью. Приходят  сомнения и неуверенность, рождается тревога. Вопрос о будущем, столь легко разре­шавшийся на словах и в присутствии Анны, оказывается совсем не ясным и не простым, да и просто непонятным в уединенных размышлениях.

Сама Анна в предсмертном монологе делит свои отношения с Вронским на два периода — «до связи» и «после». «Мы <...> шли навстречу до связи, а потом неудержимо расходимся в раз­ные стороны. И изменить этого нельзя <...> Мы жизнью расхо­димся, и я делаю его несчастье, он мое, и переделать ни его, ни меня нельзя...». Но практически понимание этого наступает задолго до отъезда с Вронским за границу. Вто­рой период их любви для Анны сразу (задолго до рождения до­чери) — и счастье и несчастье. Несчастье не только во «лжи и обмане»,  не только в чувстве вины, но и в ощущении тех внутренних колебаний Вронского, которые становятся все более очевидными для нее при каждой новой встрече с ним: «Она, как и при всяком свидании, сводила в одно свое вообра­жаемое представление о нем (несравненно лучшее, невозможное в действительности) с ним, каким он был». Сознание без­выходности и желание смерти возникают у Анны почти сразу после признания Каренину. «Зло и бессмыслица» жизни стано­вятся для нее очевидны уже в начале связи с Вронским. Их пре­бывание в Италии, Петербурге, Воздвиженском и Москве — пси­хологически закономерное движение к осознанию этого «зла и бессмыслицы» Вронским.

В «Анне Карениной» — единственная встреча Анны с Леви­ным. И вместе с тем это единственный в романе диалог — диалог, в котором каждое слово собеседника услышано и понято, диа­лог, в котором тема развивается, а завершающая мысль рож­дается из синтеза принятого и отвергнутого. В «Анне Карени­ной» есть разговоры и есть потребность в диалоге, состояться который не может. Невозможность диалога (этим книга начи­нается и завершается: Стива—Долли, Левин—Кити) проходит через весь роман, как своеобразный символ времени, символ эпохи, несомненно, связанный и с толстовской концепцией че­ловеческих отношений — «внутренних» и «внешних». На протя­жении всего романа настойчиво подчеркивается невозможность диалога между Анной и Вронским. Все многочисленные встречи Левина всегда завершаются ощущением их бессмысленности: и разговор с Облонским («И вдруг они оба почувствовали <...> что каждый думает только о своем, и одному до другого нет дела»), и беседы со Свияжским («Каждый раз, как Ле­вин пытался проникнуть дальше открытых для всех дверей при­емных  комнат  ума  Свияжского,    он   замечал,   что    Свияжский слегка смущался, чуть заметный испуг выражался в его взгляде...»), и «полемика» с Кознышевым («Кон­стантин молчал. Он чувствовал, что он разбит со всех сторон, но он чувствовал вместе с тем, что то, что он хотел сказать, было не понято...»), и разговор с безнадежно боль­ным Николаем, и встреча с Катавасовым и Кознышевым («Нет, мне нельзя спорить с ними <...> на них непроницаемая броня, а я голый»).

Словно по контрасту со всеобщей разобщенностью и внут­ренним обособлением уже в начале «Анны Карениной» упомина­ется платоновский «Пир», один из любимых Толстым классиче­ских диалогов. Проблематика «Пира» (о двух видах любви — духовной и чувственной — и почти безнадежной «спутанности» идеального и материального в земном существовании человека) непосредственно ставит перед читателем главный вопрос ро­мана — вопрос о смысле жизни.

Тема платоновского «Пира» возникает в рассуждениях Ле­вина о двух видах любви, служащей «пробным камнем для лю­дей», и следует после его решительного заявления об «отвращении к падшим женщинам». Развитие этой темы в общей структуре романа (в соответствии с ходом рассуждений Толстого в первой части «Исповеди») имеет парадоксальное для самого Левина завершение. Его единственная встреча с Анной оканчивается словами: «И, прежде так строго осуждавший ее, он теперь, по какому-то странному ходу мыслей, оправдывал ее и вместе жалел и боялся, что Вронский не вполне понимает ее».

К моменту диалога с Анной «зло и бессмыслица» жизни стали для Левина уже давно очевидными. Ощущение «путаницы жизни» и недовольство собой были то более, то менее острыми, но никогда не исчезали. Все растущая отчужденность (это понятие употребляется самим Левиным) между людьми его «круга», с одной стороны, и между миром «господ­ским» и крестьянским — с другой, воспринимается им как неиз­бежное следствие общественных и социальных потрясений теку­щей действительности. Вопрос о преодолении этой «отчужден­ности» становится для Левина важнейшим и переключается из сферы его личных исканий смысла жизни в сферу размышлений об исторических судьбах России. Историческая точность и зна­чимость левинского осмысления русской пореформенной дейст­вительности как периода, когда все «переворотилось и только укладывается», и левинского вывода о том, что вопрос, «как уло­жатся эти условия, есть только один важный вопрос в России».

Суть нравственно-философских исканий героя «Анны Каре­ниной» объективно определялась основным социальным противоречием    русской    общественной    жизни    пореформенных    лет. В  центре  размышлений  Левина — «беспорядок»   пореформенной экономики России в целом. Через весь роман, от первого разго­вора с Облонским до последнего —  Катавасовым и Козныше­вым, проходит неприятие Левиным всех утверждавшихся в этот период путей  достижения   «общего  блага»,  олицетворявших  не что иное, как разные соблазны «сладости», покоившиеся на по­добии добра — мнимом служении народу. Земская деятельность рассматривается Левиным как  «средство  для уездной  coterie наживать  деньжонки».  Нравственное  чувство  Левина дискредитирует в его долгих и бесплодных разговорах с Козны­шевым оторванную от жизни либеральную науку, также апелли­рующую к извращенно понимаемому служению «общему благу»: «...ему приходило в голову, что эта способность деятельности для общего блага, которой он чувствовал себя совершенно ли­шенным, может быть и не есть качество, а, напротив, недостаток чего-то <...> Недостаток силы жизни, того, что называют серд­цем, того стремления, которое заставляет человека из всех бес­численных   представляющихся   путей   жизни   выбрать   один   и желать этого одного. Чем больше он узнавал брата, тем более за­мечал, что и Сергей Иванович и многие другие деятели для об­щего блага не сердцем были приведены к этой любви к общему благу, но умом рассудили, что заниматься этим хорошо, и только потому занимались этим. В этом предположении утвердило Ле­вина еще и то замечание, что брат его нисколько не больше принимал к сердцу вопросы об общем благе и бессмертии души, чем о шахматной партии или об остроумном устройстве новой машины». К этой теме Левин возвращается и после обретения веры: «... он вместе с народом не знал, не мог знать того, в чем состоит общее благо, но твердо знал, что достижение этого общего блага возможно только при строгом исполнении того закона добра, который открыт каждому человеку».

Ложным путям служения «общему благу» Левин противопо­ставляет конкретную социально-утопическую программу соеди­нения «труда и капитала» — «общий труд». Кресть­янство для Левина — «главный участник в общем труде» и «са­мый лучший класс в России». Однако увлеченная практическая деятельность в деревне, воспринимаемой Левиным как «поприще для труда несомненно полезного», все попытки его рационализировать хозяйство сталкиваются с «ка­кою-то стихийною силой», обрекающей на неудачу на­чинания и разрушающей иллюзию духовной умиротворенности. В ежедневной трудовой жизни крестьянства Левин видит пол­ноту и «радость», к которым тщетно стремится сам. Приходящее ощущение счастья временно — полнота жизни и чувство единства с народом во время косьбы Калинова луга   сменяются   совсем  иными переживаниями в сценах уборки сена в имении сестры: «Когда народ с песнями скрылся из вида и слуха, тяжелое чув­ство тоски за свое одиночество, за свою телесную праздность, за свою враждебность к этому миру охватило Левина».

Ощущение не только чуждости, но фатальной противополож­ности его личных устремлений интересу крестьян, признавае­мому Левиным «самым справедливым», органично при­водит его к неприятию всей своей деятельности: «То хозяйство, которое он вел, стало ему не только не интересно, но отврати­тельно, и он не мог больше им заниматься». И одно­временно личная катастрофа осмысляется героем не как «исклю­чительно его положение, а общее условие, в котором находится дело в России».

Левинское восприятие пореформенной экономики сопостав­ляется в романе с консервативной, либеральной и демократиче­ской оценкой пореформенных отношений. Герою одинаково чужды и точка зрения помещика-крепостника, мечтающего о вла­сти, отнятой реформой 1861 г., для которого «мужик есть свинья и любит свинство», и рассуждения либерала Свияжского о необходимости «образовать народ на европейский манер», и трезвая и аргументированная позиция «нигилиста» Николая, — хотя справедливость слов брата «... ты не просто эксплуатируешь мужиков, а с идеею» Левин вынужден признать.

Крах «помещичьих» начинаний приводит героя к мысли об «отречении от своей старой жизни, от своих бесполезных знаний, от своего ни к чему не нужного образования»  и ставит перед ним вопрос о том, как сделать переход к жизни новой, на­родной, «простоту, чистоту и законность» которой он ясно чув­ствовал. Не спасает Левина и семья, на которую он возлагает столь большие надежды. Замкнутый мир семейной жизни и хо­зяйственной деятельности бессильны дать ощущение полноты жизни и ответить на вопрос о ее смысле. «Зло и бессмыслица» обособленного человеческого существования, неизбежно уничто­жаемого смертью, с неудержимой силой влекут Левина к само­убийству.

Нравственно-психологическое движение Анны и Левина к прозрению несостоятельности всех «соблазнов» жизни одина­ково приводит их к мысли прекратить ее. Но если Анна сле­дует выводам разума, логике личной мысли, то Левин подвергает сомнению свое «разумное знание»: ощущение несомненного зна­ния смысла жизни в окружающем крестьянском мире не позво­ляет ему возвести свою личную убежденность на уровень все­общности. Философия жизни трудящегося крестьянства, откры­тая Левину жизнью Фоканыча, — жить, чтобы любить ближнего, а не «душить» его, жить не для «нужды» а для «души» — воспринимается героем как самосозидательный источник силы жизни, снимающий противоречие между конечным существованием человека и бесконечностью общего процесса жизни и одновременно устраняющий соблазн «праздного умствования»: «Разум открыл борьбу за существование <...> ответ на мой во­прос не могла мне дать мысль — она несоизмерима с вопросом. Ответ мне дала сама жизнь, в моем знании того, что хорошо и что дурно <...> то, что я знаю, я знаю не разумом, а это дано мне, открыто мне, и я знаю это сердцем, верою». Сердечное знание, знание «неразумное», т. е. рационально не­объяснимое, заключающее в себе психологическую потребность в исполнении нравственного закона, и дает Левину силу жизни, преодолевающую страх смерти. Путь Левина к вере предваряет философскую проблематику второй части «Исповеди», вскрываю­щей ошибочность выводов «разумного знания» всего круга лю­дей «образованного сословия» («паразитов жизни») и противопоставляющей соблазну «праздного умствования»  истину, проверенную жизнью, жившую и живущую в «огромных массах <...> простых, не ученых и не богатых людей <...> кото­рые делают жизнь».

В «Анне Карениной» вскрывается нравственная и обществен­ная несостоятельность «укладывающихся» форм общежития, об­нажаются те разрушительные и саморазрушительные тенденции, которые со всей очевидностью проявились в пореформенной дей­ствительности 70-х гг. Эгоизму буржуазных устремлений Тол­стой противопоставляет в качестве абсолютных этические ценно­сти крестьянского сознания (взятые в их патриархальной непо­движности)   как  единственное  самосозидательное  начало.

«Анна Каренина» — эстетическая реализация важнейших со­циально-философских исканий Толстого, предварившая их логи­ческое оформление в философском трактате. Вместе с тем само­определение Толстого на позициях патриархального крестьян­ского демократизма, его отречение от своего класса, разрыв с ним — это важнейший факт биографии самого писателя. Левин лишь открыл веру. Но вопрос о практическом переходе к «но­вой», «трудовой народной жизни», вставший перед ним задолго до знакомства с философией жизни мужика Фоканыча, остался для него в сфере умозрительной.