Интервью с филологом Михаилом Макеевым, автором новой биографии Афанасия Фета
— Можно ли написать хорошую книгу о человеке, который тебе не нравится или, напротив, нравится чрезмерно?
— Я считаю, что нельзя написать хорошую книгу о человеке, который тебе совсем не нравится. Если вы тем не менее беретесь за такое дело, надо чтобы отношение к герою книги как-то изменилось в ходе работы. Но если вы его слишком любите, тоже есть опасность: можно просто включиться в хор его почитателей. В принципе, это не так уж и плохо, но важно себя контролировать. Например, больше внимания обращать на те факты, которые сбивают вашу благостную картину. Да, апологетические биографии дурны, но и злые, разоблачительные не лучше. Когда вы хотите кого-то разгромить, вас ждет дорога с односторонним движением.
Конечно, избавиться от субъективности никогда не удастся. У вас не может быть объективных причин заниматься Мережковским или Достоевским. Вы их любите, или они вызывают у вас раздражение, или вы провели с ним детство, но они так или иначе втянули вас в свою орбиту. Поэтому следует держать себя под контролем, проверять, не занесла ли вас ваша любовь или неприязнь туда, где вы уже просто начинаете говорить неправду.
И все же я предпочитаю любовь неприязни — это лучший стимул.
— Что было самым сложным в работе над биографией Фета?
— В техническом смысле — обилие материала и неравномерность его распределения: крайне мало про детство и юность, но лавина писем и документов о последних годах жизни. Я признаю, что освоение всего этого — дело будущего.
В более человеческом и эмоциональном смысле трудным было то, что Фет — человек неблизких мне взглядов. Приходилось искать какие-то способы, чтобы понять его, испытать к нему симпатию именно как к человеку.
В конце концов я пришел к выводу, что мне симпатична в Фете его последовательность и честность — то же, что нравилось Николаю Страхову, например. Готовность говорить Б, если уже сказал А. Это не то же самое, что наивность: за таким складом личности стоит самосознание, и Фет культивировал его в себе. Он выстраивал себя как анфан террибль — ужасное, но любимое дитя: говорю что думаю, принимайте как есть.
Такая стратегия выработалась у Фета еще в 1850-е годы в кругу «Современника», своего рода непростое простодушие. И он пестовал его в себе до самой смерти. Это пусть Тургенев врет сам себе, а Фет не будет врать.
— В книге вы, естественно, не говорите о своем отношении к Фету. А сейчас можете сказать?
— Трудно сформулировать, как я к нему отношусь. Я словно остановился на полпути. До начала работы что-то, связанное с Фетом, находилось для меня в черной зоне, в зоне недопустимого. Речь о его консервативной, антигуманной позиции. «Как можно говорить такую чушь?», «Как можно быть таким жестоким?», «Как можно быть таким самоуверенным?». Риторические вопросы, конечно.
Но когда я принялся разбираться в основах его убеждений, начала проявляться логика, и стало понятным, что это не просто бред. Более того, я начал признавать за этим право на существование и понял, что Фет не просто дикий помещик, удивительным образом писавший хорошие стихи.
Но до симпатии к его взглядам на Россию, на крестьянство, на место человека в мире дело не дошло. Я остановился посередине между пониманием и начинающейся симпатией. Больше всего мне по душе его философские взгляды, его «шопенгауэрианская тавтологичность». Он пришел к тому, что человеческая жизнь не нуждается в каком-то абсолютном оправдании. Мы живем, потому что живем, пока воля к жизни в нас сильнее воли к смерти, и не надо это обосновывать, надо просто делать свое дело.
К моему удивлению, в его полемике с Толстым я встал на сторону Фета. Вопрос, почему я не кончаю с собой, если не знаю истины, мне, как и Фету, кажется глупым. Или вопрос, как можно пойти обедать, если мы еще не решили, есть Бог или нет? Я не сторонник такого подхода. Живем, потому что жизнь хочет жить нас, потом перестает хотеть, и мы исчезаем. Я рассмотрел эту проблему в главе «Судья», которая начинается не с деятельности Фета в мировом суде, а с Шопенгауэра.
— Какое открытие, сделанное во время работы над книгой, вы можете назвать самым значительным?
— Серьезных научных открытий в книге нет. Для меня главным открытием стал пересмотр любовной истории Фета и Марии Лазич. И дело даже не в том, виноват он или не виноват в ее смерти. Мы не можем нести ответственность за все, что происходит с людьми, которые попадают в нашу орбиту. Она погибла больше чем через год после разрыва между ними — получается, виноват тот, кто год назад был с ней в отношениях? Некрасова тоже так обвиняли: мол, когда к нему пришел молодой человек и попросил у него денег, Некрасов не дал, и тот покончил с собой. Молодой человек растратил кучу средств, и сто раз ему давали, а в сто первый отказали, он покончил с собой, и что, Некрасов в этом виновен? Сам он, конечно, переживал жутко, но в общем это абсурд.
Нет, я с такой точки зрения этот сюжет даже не рассматривал. Я просто пересмотрел позицию Фета в отношении этой девушки. Обычно у нас такая модель: расчетливый и непоэтичный в жизни Фет отказался от брака с красивой и развитой девушкой, потому что она была бесприданница, а «Феклу» Боткину, купчиху, взял из-за приданого. Это не так. Его поведение нельзя назвать сухим и рассудочным, он многим был готов пожертвовать ради Лазич, в том числе надеждами на дворянское звание. Фет, конечно, перешел определенную границу, он слишком привязался к девушке. Но в какой-то момент у него включился разум, и правильно: ну поженились бы они, таскались бы по полкам, и вся любовь сошла бы на нет, потому что не на что было бы жить. Для Фета было проблемой купить мундир. Он служил кирасиром, а они носили белые мундиры — представляете, Фет на маневрах все время думает, что если мундир повредит немного, то купить другой будет не на что. А тут жена. Вот главное из того, что я пересмотрел, и в этом смысле я Афанасия Афанасьевича очень хорошо понимаю.
— А что вас больше всего позабавило в его биографии?
— Студенческие годы. Я пытался воспроизвести это, показать контраст: как, например, Грановского воспринимали студенты — аплодируют, встречают у входа, — и как Фет спит на его лекциях или стихи пишет.
Забавная история случилась, когда Фет в первый раз после долгого отсутствия приехал в Новоселки: он влюбился в гувернантку и даже хотел жениться на ней. Стали думать, где взять денег, и решили: раз Фет — поэт, нужно издать сборник его стихов, он прославится и разбогатеет. Даже сама девушка дала ему денег на это издание. Фет, конечно, не разбогател, но так увидел свет его первый сборник стихов — «Лирический пантеон».
Другой забавный эпизод. Лесков как-то приглашал знакомого на вечер и написал ему: «У Полонского будет старец Афанасий Фет <...> Не придете ли посмотреть на это „чудище обло, озорно, стозевно?”» Такая у Фета была репутация: чудище стозевно и лаяй.
Еще известно, что он специально уезжал в Москву на Пасху, чтобы не христосоваться с мужиками — очень не любил этого делать.
— А что, наоборот, показалось вам в его жизни самым жутким?
— Момент с наследственным сумасшествием, которое принесла в семью его мать Шарлотта. У нее было серьезное психическое расстройство — судя по всему, наследственное. Ее старшая дочь Каролина, которая осталась в Германии, закончила жизнь сойдя с ума. Сестра Фета Надежда закончила жизнь в лечебнице, брат Василий и брат Петр — тоже, хотя с последним спорный вопрос. Племянник Петр, сын Надежды, тоже сошел с ума. Уцелели из этого поколения только он, Фет, и его сестра Люба. Все остальные братья и сестры закончили душевной болезнью. Это самая мрачная сторона его жизни. Он довольно рано понял, что это наследственность, и жил с этим.
История с утратой фамилии и дворянского достоинства тоже трагична. Но я бы этого не преувеличивал. Фет был очень разумный человек. Пишут, что у него была идея фикс, что он всю жизнь положил на то, чтобы вернуть себе дворянское звание, но это не так. Когда он понял, что это невозможно, он начал другую жизнь. И купил ферму, он сам так ее называл, чтобы жить и иметь доход. Он не считал себя помещиком — он не был тогда дворянином, не был связан с крепостным трудом. А когда получил дворянский титул, то купил себе уже поместье, в Воробьевке, с беседками, со всем подобающим.
— Чтобы лучше понять то или иное стихотворение поэта, обязательно ли доискиваться, с какими эпизодами в его биографии оно связано? Или мы лучше чувствуем те поэтические произведения, которые соотносятся с нашим опытом? Как вы понимаете/чувствуете стихотворения Фета?
— Чтобы понять стихи Фета, знание его биографии не нужно, она не имеет никакого отношения к его стихам. Как я их воспринимаю и чувствую? Стихи Фета замечательные, красивые, но с его поэзией нельзя жить, как, например, с поэзией Некрасова. Поэзией Некрасова можно в жизни руководствоваться. Прочтешь стихотворение «Железная дорогая» — и, условно говоря, можно идти бороться за этот несчастный народ. Символистская поэзия такая же — это целая жизненная программа. А фетовские стихи фиксируют сильные моменты, но сиюминутные.
Я лежал в больнице в прошлом году после очень болезненной операции и там начал переписывать эту книгу по второму разу. Так вот, поэзия Фета может очень скрасить жизнь, она освобождает, дает облегчение («жизни вздох»). Особенно его поздние стихи, такие мрачновато-космические. Но встает вопрос: а что дальше с этим делать? И вы просто кладете их на полку.
Восприятие зависит от того, какое место занимает литература в вашей жизни. Есть люди, которые живут литературой. Они читают «Героя нашего времени» и подражают Печорину. После самоубийства Есенина была эпидемия самоубийств (как и после гетевского «Вертера»). Бывают такие книжки и бывают такие люди с определенным типом сознания: им нужна книга, чтобы по ней жить. И вот им требуется поэт вроде Некрасова, Блока, Мережковского или Оскара Уайльда.
А если литература для вас приятный отдых и украшение жизни (речь об «отдыхе» и «украшении» без пошловатых смысловых оттенков), тогда Фет — самое то.
Комментариев нет:
Отправить комментарий