Любимые актёры. Единственная экранизация «Евгения Онегина»

 Наша литература богата классикой, но кинорежиссёры обращаются к ней в своём творчестве крайне редко, даже в советское время. А учитывая сегодняшние реалии киноиндустрии нацеленные на потребительский спрос, т.е. на игровое кино, а не художественное искусство, новых фильмов по нашим классикам, и во все можно по пальцам пересчитать за последние 30 лет.

Конечно, по классическим произведениям довольно сложно снять фильм, особенно по Пушкину. Поэт в нескольких фразах мог ёмко уместить и точно передать происходящее, которое не представляется возможным инсценировать или мог обыграть в нескольких строчках целые диалоги - как без них? Придумывать за Пушкина?

Ариадна Шенгелая в роли Татьяны Лариной в фильме опере «Евгений Онегин». 

На сегодняшний день существует единственный советский фильм-опера «Евгений Онегин», поставленный на Киностудии «Ленфильм» в 1958 г., режиссёром Романом Тихомировым по одноимённой опере Чайковского, Опера считается одним из величайших произведений мирового оперного искусства.

Роман Тихомиров дебютант в большом кино, т.к. до этого он занимался исключительно театральными проектами. Невероятно талантливый человек! Окончил Ленинградскую консерваторию и дирижёрский класс там же. Постановщик, сценарист и актёр. Сценарий фильма «Евгений Онегин», он написал в 1953 г., основываясь на опере Чайковского. Для реализации такого грандиозного проекта ему пришлось многому научиться, а также преодолеть скептическое отношение ответственных государственных чиновников.

Кадр из фильм оперы «Евгений Онегин»

В ходе подготовки к фильму, Роман Тихомиров своего сразу понял, что ему не удастся подобрать на главные роли таких исполнителей, которые и выглядели бы как Пушкинские герои и смогли бы спеть арии из оперы Чайковского. В итоге режиссёр решил разделить две эти обязанности. Таким образом, сольные партии в фильме озвучивают звезды Большого театра.

Ариадна Шенгелая в роли Татьяны Лариной в фильме опере «Евгений Онегин». 

Татьяну воплотила на экране потрясающей Ариадна Шенгелая, на тот момент ей было 21 год - озвучивала её Галина Вишневская. Ольгу Ларину играла чудесная Светлана Немоляева, ей тоже ей было 21 год, - её партии исполняла Лариса Авдеева. Евгений Онегин - Вадим Медведев, ему 29 лет, - его дублировал Евгений Кибкало. Игорь Озеров сыграл Ленского - 25 лет, его озвучил Антон Григорьев. Единственным оперном певцом в фильме был Игорь Петров, сыгравший князя Гремина.

Кадр из фильм оперы «Евгений Онегин». 

Интересно, что роль Татьяны Лариной должна была исполнять в фильме Галина Вишневская. Но съёмкам помешала беременность певицы, которая при этом не помешала исполнить весь закадровый текст, будучи на последних месяцах беременности, певице приходилось буквально разрываться между основной работой в Москве и Ленинградом.

Вадим Медведев в роли Онегина и Игорь Озеров в роли Ленского.

Премьера фильма в СССР состоялась 8 марта 1959 г. и вызвала всеобщее восхищение, критиков в том числе.

Кадр из фильм оперы «Евгений Онегин».

На XIII кинофестивале в Эдинбурге в 1960 г. фильм был удостоен диплома. Актриса Ариадна Шенгелая получила первую премию на Московском кинофестивале в 1959 г., а также главный приз на Всесоюзном кинофестивале в Киеве.

Как думаете, кто из нынешних актёров мог бы сыграть главные роли

Народническая литературная критика (для студентов 5 РО ОЗО)

 

Народническая литературная критика

Народничество как идеология российского освободительного движения господствовало не только в 70-е, но и в 60-е и даже в 80-е годы 19 в. Однако временем исчерпывающего выражения и расцвета народничества была, несомненно, эпоха 70-х годов – точнее, с конца 60-х по начало 80-х, включая “старую” (1879–1882) “Народную волю”. Эта “революционнейшая из эпох в жизни русской интеллигенции” давно обрела и сохраняет доныне самостоятельный научный интерес – по совокупности разных причин.

Основными идейными принципами народничества являлись:

· отрицание исторического значения капитализма и стремление не допустить его развитие в России;

· стремление создать социалистическое общество, как систему общественных отношений, основанных на справедливости и коллективизме;

· лишь в солидарном и справедливом обществе существуют условия, обеспечивающие всестороннее развитие личности;

· идеализация крестьянской общины и надежды через нее прийти к социализму;

· представление о русском крестьянине как о человеке будущего, "социалисте по природе";

· критика или даже отрицание государственности как формы общественного управления, отрицание до конца 1870-х гг. значения политической борьбы за свободы и права личности.

В 1870–80 годы назрела потребность в качественных преобразованиях социологического метода. С одной стороны, Д.И. Писарев во многом исчерпал заложенные в реальной критике возможности. С другой стороны, социологическая критика, как направление эксманентное и исходно открытое для инкорпорирования научного и философского знания, должна была откликнуться на динамичное развитие социологии и социально-философской мысли в середине и конце XIX века.

 

Намечаются два русла социологической критики в этот период:

1) Субъективно-социологические направления. Они называются субъективными потому, что критик сам выступает теоретиком общественной жизни. Он вырабатывает свой, индивидуальный взгляд на общество и законы его развития и делает его преимущественным кодом прочтения литературного текста. Среди подобных методов выделяется критика народников.

2) Объективно-социологическая критика. Называется объективной, потому что основывает свое чтение текста и видение литературного процесса на заимствованной из науки или философии законченной системе представлений об обществе. Это. в первую очередь, критика марксистов.

Метод народников опирается на специфические для народнической интеллигенции представления об обществе. Главной их чертой было сочетание социально-структурных и морально-нравственных моментов:

1) Жизнь российского общества определяются отношениями общественных слоев: образованного и необразованного.

2) Эти отношения лишены нравственного и структурного равновесия. В нравственном аспекте подчеркивалось, что созидание общественного богатства, обеспечение материального прогресса достигается руками простых людей (крестьян), но результатами прогресса они пользоваться не могут. Следовательно, образованное общество в долгу у народа. И для гармонизации социума этот долг нужно вернуть.

3) Позаботиться об этом может только сознательная часть просвещенного сообщества — интеллигенция и «кающиеся дворяне».

4) Формы, в которых народу необходимо вернуть созданные его трудом достижения цивилизации — это образование, здравоохранение и самоуправление. Эти три темы соответствовали аспектам общественных реформ 1860–80-х гг. Они становятся выделенными, первостепенными и в литературно-критическом мышлении народников.

5) В структурном аспекте отмечалось (в частности, Н. Н.К. Михайловским), что жизнь крестьянства имеет истинную форму, но не имеет должного развития, а жизнь дворян, имея развитие, имеет неправильную форму. Необходимо усилиями «кающихся дворян» поднять народную жизнь до уровня устройства общенационального мира.

Народники рассматривали просвещенного человека как труженика, руководимого чувством нравственного долга, готовностью трудиться ради искупления общей вины перед народом. Аскетизм народников сказывался в неприязни к образу жизни и бытовым ценностям дворянства, а также в весьма неоднозначном отношении к эстетике. С точки зрения народников, эстетика должна реализовать нравственный идеал гражданского аскетизма, устремленности к цели, отказ от «наслаждений».

Методика критиков- народников характеризуется интересом, прежде всего, к произведениям, в которых прямо или косвенно проблематизированы отношения общественных классов. В текстах критики-народники выбирают аспекты и опорные фрагменты, так или иначе демонстрирующие эти отношения и позволяющие прочесть их сквозь призму народнических представлений — «как непосредственно, так и способом “от противного”». Также их интерес вызывает проблематика народного образования, здравоохранения, земства. Часто критики-народники прибегали к пространным научным или научно-просветительским экскурсам ради включения литературы в общественный контекст.

Продолжая линию реальной критики Н.Г. Чернышевского, народники подходили к литературе прежде всего с идейными критериями. Их методические предустановки имели, однако, форму системных представлений, общественной теории, применявшейся осознанно как «ключ» прочтения. Отдавая обществу приоритет перед искусством, критики-народники верили в высокий статус собственных общественных концепций, в вездесущность и обязательность признанных ими социологических кодов. Поэтому они, порой с догматической энергичностью, вменяли эти коды литературе (как позже будут делать марксисты), иногда допуская при этом наивное «вчитывание» пресуппозиции в текст (как Н.К. Михайловский в статьях о Г. Успенском и М. Салтыкове-Щедрине). Н.К. Михайловский, как виднейший представитель народнической критики, видит, что литература не всегда соответствует его социальным представлениям, но требует, чтобы она им соответствовала, так как считает это требование объективным, происходящим от общественных запросов. В этом смысле народники сближаются, опять-таки, с Н.Г. Чернышевским. С особой очевидностью Н.К. Михайловский ставит искусство в зависимость от общественных идей, когда рассматривает творчество внутренне чуждых ему писателей, таких как Ф.М. Достоевский. Ссылка на безыдейность, на отсутствие «направления» оказывается в этих случаях заменой более специфической, литературной характеристики и аргументации (такой риторический «ход» вообще типичен для критиков-социологов). Проблемы эстетики и поэтики занимают критиков-народников еще меньше, чем «отрицателей» Н.Г. Чернышевского и Д.И. Писарева. Не отвергая и не признавая роль эстетического начала в литературе, народники их, как правило, просто обходят этот вопрос в своем теоретическом суждении о литературе.

Одним из первых идеологов народничества стал Петр Лавров (1823—1900), чьи «Исторические письма» (1868— 1869) оказали огромное влияние на молодежную аудиторию 1870-х годов. В размышлениях о закономерностях исторического движения Лавров оперирует категорией «прогресса», которая стала ключевой для всего народнического учения. По мнению Лаврова, залогом прогрессивного исторического развития является активная и целенаправленная деятельность отдельных личностей, поэтому понятие «прогресса» в его толковании приобретает субъективную окраску. Страстность и убедительность социально-философских размышлений Лаврова спровоцировали массовое «хождение в народ» прогрессивно настроенной молодежи 1870-х годов.

Залогом общественно-эстетической ценности литературного произведения философ-народник, как в свое время и Белинский, считал соединение совершенной формы и отчетливо выраженной содержательной направленности, «пафоса», при этом зрелость и современность художественной мысли писателя для теоретика оказывается все более важным критерием восприятия произведения. Статья Лаврова «Письма провинциала о задачах современной критики» (1868) стала одним из программных документов обновленных «Отечественных записок». Лавров рекомендует рассматривать деятельность литературных критиков как важное средство пропаганды идей прогресса.

Петр Никитич Ткачев (1844— 1885), работавший под явным воздействием идей Писарева, находил вполне применимым в рассмотрении литературных явлений рационалистический метод естественных наук. С точки зрения Ткачева, писатель, как и ученый, должен стремиться к современности и актуальности своего творчества—иначе говоря, должен выражать определенную тенденцию, совпадающую с освободительными устремлениями «прогрессивной» части общества. Социально-злободневным содержанием публицист наполнял и понятие «художественной правды», которое в его понимании оставалось единственным «оправданием» художественности, т. е, литературного творчества вообще. При таком подходе критиком резко негативно оценивалось творчество Л.Толстого (статья 1878г. «Салонное художество», посвященная «Анне Карениной») и Достоевского, которого Ткачев обвинял в одностороннем интересе к психически неустойчивым, патологическим личностям («Больные люди», 1873—о романе «Бесы»). Вместе с тем, автор «Дела» признавал художественную сяду произведений Достоевского, сочувствовал его обращению к проблеме социального и психологического угнетения («Литературное попурри», 1876 — о «Подростке»; «Новые типы «забитых людей», 1876— о «Братьях Карамазовых»).

В статье «Беллетристы-эмпирики и беллетристы-метафизики» (1875) критик причислил Достоевского, Л. Толстого и Тургенева ко второму типу писателей, которые, по его мнению, опираясь на субъективные представления о жизни, воспроизводят нравственно-психологические «абстракты», т. е. априорные схемы мышления, не подвергнутые аналитическому рассмотрению. Но и «беллетристы-эмпирики» не отвечают в полной мере общественным потребностям: такие писателя, как Гл. Успенский, Слепцов и др., хотя и изображают факты реальной жизни «низших, некультурных слоев общества», неспособны отличить важное от неважного, закономерное от случайного, не умеют обобщить полученные ими сведения. Писателей, в основе творчества которых лежит «научный» метод, Ткачев в современной литературе не находит. Подчинение потребностям социальной пропаганды заставляет Ткачева первым в русской литературной критике оценивать писателей с точки зрения их сословной принадлежности — естественно, что это лишает общественной значимости всю русской литературу, в том числе творчество «помещиков» Тургенева, Толстого и Достоевского.

В отличие от Ткачева, Николай Васильевич Шелгунов (1824—1891) был убежден, что «люди литературного труда—лучшая интеллигенция страны. Они всегда стоят во главе умственного движения, они его светочи и руководители». Осмысляя историю русской литературы в контексте русского общественного и интеллектуального развития, автор «Дела» подчеркивал значимость литературной критики, утверждая высокую общественную ценность деятельности Белинского и его последователей 1860-х годов, полемизируя с представителями «эстетической» критики («Двоедушие эстетического консерватизма»,  1870) и отвергая литературное учение А. А. Григорьева за его увлечение абстрактными «вечными» истинами, за неустойчивое, сумбурное понимание взаимосвязей искусства и нравственности («Пророк славянофильского идеализма», 1876), Вместе с тем, Шелгунов был более последователен, чем Добролюбов и тем более Писарев, в историческом анализе литературы, отмечи прогрессивность для своего времени литературно-общественной роли Пушкина и «людей сороковых годов» («Люди сороковых и шестидесятых годов», 1869; «Народный реализм в литературе», 1871). Сдержанно оценивая творчество Тургенева, Гончарова, Островского, Писемского, Салтыкова-Щедрина, Шелгунов, как и Михайловский, противопоставлял им современных писателей-народников.

Кризис народнической критики наступил к середине 1880-х годов, когда были запрещены «Отечественные записки» и отстранены от руководства «Делом» его прежние основные сотрудники. Народничество и в последующие десятилетия оставалось активной литературной силой, однако общественные и литературные высказывания его сторонников в 1890-е и в 1900-е годы не отличались прежней влиятельностью.

Наиболее видным теоретиком и литературным критиком народнического течения был Михайловский Николай Константинович. Он печатался в популярных журналах «Отечественные записки» (1868-1884) и «Русское богатство» (1894-1904).

В отличие от других народнических критиков, например Лаврова, писавшего несколько вяло, с постоянными ссылками, многословно, Михайловский обладал ярким темпераментом публициста и критика. Он выступал постоянным обозревателем литературных новинок, истолкователем крупнейших современных писателей. С 1877 года он стал одним из редакторов «Отечественных записок». В трактате «Что такое прогресс?» Михайловский стремился вернуть внимание общественности к социальным проблемам. Михайловский усмотрел определенный классовый эгоизм в распространявшихся тогда эстетических утверждениях Герберта Спенсера, что искусство есть игра, воспроизведение абстрактных законов контраста.

Но Михайловский сам тут же сползал к идеалистическому субъективизму и социологизму, полагая, что свой суд над жизнью человек совершает, исходя из «идеалов нравственности», а нравственность разъяснялась Михайловским в свете им же самим составленной абстрактной «формулы прогресса». Михайловский поставил во главу угла рассмотрение не природы классового общества, а интересы абстрактной личности. Весь ход его мысли приобрел наивно-морализаторский характер.Михайловский разработал свое особенное учение о «типах» и «степенях» развития личности, из конфликта между которыми якобы складывается современная социальная борьба. Больше всего он касается этого вопроса в статьях «Десница и шуйца Льва Толстого» (1875) и «Щедрин» (1890).

Классы характеризуются Михайловским двумя различными моральными качествами: «честью» и «совестью». «Честь» (это тот же «тип») принадлежит только трудящимся. Но они страдают от темноты (т. е. стоят на низкой «степени» развития). У них есть только «сознание напрасно претерпенных обид и оскорблений», муки от страха и насилий. Проснувшаяся честь терзает народ сознанием «бесчестной слабости». Напротив, привилегированные классы мучаются «совестью», сознанием виновности перед народом (т. е. по «типу» они ниже, а по «степени» выше, чем массы; недаром появилась особая группа людей - «кающихся дворян»).

Итак, у господ «бессовестная сила», у народа «бесчестная слабость». Такова априорно построенная, теоретически бедная концепция Михайловского относительно классовой борьбы, ее пружин и целей. Оценки Михайловским писателей могут быть классифицированы так. Близкими его народнической доктрине и, так сказать, «писателями-идеалами» были Златовратский, Г. Успенский, Островский, Некрасов и особенно Щедрин. Писателями, начисто отвергаемыми за их «реакционность», или неопределенность их взглядов, или служение «чистому искусству», были: Достоевский, Лесков, натуралист Боборыкин, певец «хмурых людей» Чехов и декаденты-символисты. Была большая группа «попутчиков», авторитет которых он хотел использовать в своих целях, в чем особенно проявлялась однобокость и тенденциозность подхода Михайловского (Тургенев, Л. Толстой). Молодыми писателями, на которых он хотел «повлиять», были Гаршин и в особенности Горький.

 

Статья Михайловского против Достоевского - «Жестокий талант» (1882) - выглядит ясной по мысли, политической позиции, хотя и односторонней по выводам. Михайловский предназначал своей статье определенную общественную миссию, которую поддержал позднее Антонович своим разбором «Братьев Карамазовых». Достоевский сам перед смертью изображал себя каким-то оплотом официальной мощи православного русского государства. И. Аксаков, Катков, Страхов, вся реакция 80-х годов раздувала его значение до размеров «духовного вождя своей страны», «пророка божия». Михайловский гордился постоянством своего критического отношения к Достоевскому. Он чутко уловил в 1902 году, что «звезда Достоевского, по-видимому, вновь загорается...» в связи с интересом к нему декадентов. Здесь критик в принципе предварял выступление М. Горького по поводу увлечения «карамазовщиной».

Михайловский считал, что Добролюбов напрасно приписывал Достоевскому сочувствие к обездоленным. Теперь смысл творчества Достоевского раскрылся вполне: писатель исходил всегда из предпосылок, что «человек - деспот от природы и любит быть мучителем», «тирания есть привычка, обращающаяся в потребность

Эти связи можно проследить и в поэтике романов. Михайловский многое верно подметил в творчестве Достоевского, хотя и объяснял слишком упрощенно. Например, он указывал, что Достоевский всегда нарочито «торопит» действовать своих героев, навязывает «толкотню событий»; у него в композиции наблюдается «архитектурное бессилие, длинноты, отступления, дисгармоничность; глава о старце Зосиме - просто «томительная скука»; у Достоевского нет чувства меры, нелегко извлечь его собственные мысли из речей действующих лиц, во всем какая-то неопределенность сопереживаний; в романах большая повторяемость типов, например тип взбалмошной, жестокой, странной, но обаятельной женщины. Но вряд ли верно заключение Михайловского, что в разработке этого типа Достоевский «всю жизнь ни на шаг не подвинулся вперед» (Полина, Настасья Филипповна, Грушенька). Именно в статьях о Достоевском Михайловский развивал важный тезис об условности в искусстве.

Фантастическую условность, которая есть в «Двойнике», он отрицал, считая, что нет никакого нравственного смысла в страданиях господина Голядкина; двойничество введено единственно, чтобы придумать для Голядкина двойное мучение, наслаждение страданием. Таков и Фома Опискин, беспричинно терзающий своими капризами обитателей села Степанчикова. Не отражение объективных данных, психологии данного человека, слоя общества, а одна страсть автора к мучительству привела к этому однообразию, думает Михайловский.

Актуальность выпадов Михайловского очевидна, во многом он был прав. Но очевидна и упрощенность его трактовок Достоевского. Все черты творчества объясняются личностью писателя, его капризом. Истоки творчества Достоевского не объяснены, гуманизм и реализм в их объективной сущности не раскрыты. Великий русский писатель оказывался только «жестоким талантом», словно это явление индивидуально-патологическое.

 

Литература

1.                Коновалов В. Н. Литературная критика народничества. Казань: Издательство Казанского университета, 1978.

2.                Литературно-эстетические концепции в России конца XIX - начала XX в. М.: Наука, 1975.

3.                Кулешов В. И.: История русской критики XVIII—XIX веков. Внутренние течения в реалистической критике 1870—1890 годы.

4.                https://mydocx.ru/5-90541.html

Романтическая литературная критика (для студентов 5 РО ОЗО)

 

Первые два десятилетия XIX в. - переходная литературная эпоха, время формирования новых направлений, переоценки художественных ценностей. Правление Александра I, подготовка реформ, пробуждение национального самосознания, вызванное победой в Отечественной войне 1812 г., активизировали общественную и литературную жизнь России. Выходят новые журналы, возникают литературные общества, оживляется литературная полемика.

Большинство критических статей первой четверти XIX в. обнаруживает известный эклектизм эстетических представлений их авторов. Изучавшиеся в лицеях и университетах труды А. Ф. Мерзлякова, П. Е. Георгиевского, И. П. Войцеховича и др. были в основном ориентированы на высшие достижения русского и европейского классицизма. Наряду с классицизмом сохранял свои позиции сентиментализм, хотя оба отличных друг от друга направления уже обнаружили симптомы своей исчерпанности. Взгляды сентименталистов были подвергнуты резкой критике как со стороны адмирала А. С. Шишкова, главы общества «Беседа любителей русского слова», так и со стороны предромантически настроенных представителей Дружеского литературного общества.

1800-1810-е годы современные исследователи определяют как эпоху предромантизма, зародившегося на русской почве в недрах сентиментализма и отразившегося в художественной литературе, живописи, теоретических и литературно-критических воззрениях этих лет: «Предромантизм вобрал в себя многие достижения сентименталистского метода, и прежде всего, интерес к индивидуальному, внимание к внутреннему миру человека, культ чувствительности, однако значительно отличался от сентиментализма, а по ряду вопросов вступал с ним в полемику».

Одной из главных проблем русской критики предромантической эпохи стала проблема национальной самобытности отечественной культуры, проявлявшаяся и в бурных дискуссиях по вопросам языка и слога, и в размышлениях о принципах перевода, и в широком интересе к событиям и темам русской истории. О предромантических веяниях в литературе свидетельствовала и дискуссия о новых поэтических жанрах, в частности, о жанре баллады. Введенная в русскую литературу В.А.Жуковским и ставшая знаком нового направления в литературе, баллада делается объектом активных нападок со стороны М. Т. Каченовского и А. Ф. Мерзлякова. На 1816 г. приходится известная полемика по поводу двух переводов баллады Бюргера «Ленора», сделанных Жуковским и Катениным.

Из всех литературных течений начала XIX в. наибольшим творческим потенциалом, как покажет время, обладал романтизм. Признав личность высшей ценностью бытия, европейские и русские романтики обратились к «внутреннему миру души человека, сокровенной жизни его сердца» (Белинский). Создание «новой школы» в русской поэзии и соответствующей запросам этой школы новой критики связано с именем Василия Андреевича Жуковского (1783-1852) Статьи Жуковского, его размышления об искусстве в письмах и дневниках, многочисленные эстетические конспекты, являющиеся важным свидетельством активного самообразования и самоопределения, – богатейший материал для осмысления вклада поэта в русскую критику. Обращает на себя внимание тесная сращенность критической и поэтической мысли Жуковского, «передоверяющего» некоторые проблемы творчества именно поэзии. Многие стихи поэта («К поэзии», «Вечер», «Песнь барда...», «Певец», «К Батюшкову», «Певец во стане русских воинов», «Таинственный посетитель», «Невыразимое» и др.) — прежде всего эстетические манифесты, с разных сторон осмысляющие проблемы романтического искусства. Жуковский приблизился к пониманию искусства как свободной, имеющей цель в самой себе творческой деятельности человека. Романтические веяния ощутимы в его стремлении отказаться от прямой дидактики и ограничить искусство областью «изящного» (статья «О нравственной пользе поэзии»), уравновесить поэтическое начало и нравоучение в басне, подчеркнуть в ней привлекательность фантастического, чудесного («О басне и баснях Крылова»). На страницах журнала последовательно проводилась мысль, новая для эстетического сознания читателей, — о единстве этического и эстетического в искусстве: воздействуя на эстетическое чувство, поэзия тем самым усовершенствует нравственную сторону личности, воспитывает человека.

Разрушению прежних рационалистических воззрений на искусство и утверждению новых, романтических представлений способствовала и литературно-критическая деятельность Константина Николаевича Батюшкова (1787-1855). Сформировавшийся на раннем этапе развития русского романтизма, Батюшков был устремлен к поискам новых художественных идей и новых форм. В то же время в его критических выступлениях, как и в художественном творчестве в целом, явственно проступали черты «переходности».

Батюшков не участвовал в критических полемиках своего времени, не публиковал статей о литературных новинках, и все же в сложном хоре голосов русских критиков первой четверти XIX в. ясно звучал его голос. Многие современники отмечали его изысканный вкус, тонкий ум и разностороннюю образованность; его критическими замечаниями дорожили Жуковский и Вяземский, присылавшие Батюшкову свои новые произведения.

Среди современных поэтов подлинного бессмертия здесь удостоен лишь И. А. Крылов за самобытность и народность его басенного творчества. «Видение...» разошлось во множестве списков и стало очень популярным, однако сам поэт считал эту сатиру «проходной» и отказывался включить ее в собрание своих сочинений. Являвшийся членом многих литератур, ных обществ, Батюшков не стал вполне «своим» ни в одном из них, стремясь подняться над борьбой «партий». Характерно, что написанная им позже другая знаменитая сатира «Певец в Беседе Славяно-Россов...» (1813) имела «двойную» направленность: с одной стороны, это памфлет, адресованный «шишковистам», а с другой, - пародия на «Певца во стане русских воинов» Жуковского.

Батюшкова отличало глубокое понимание особой роли слова в поэтическом искусстве и требование (предъявляемое к себе и поэтам-современникам) упорно работать над языком. Впервые в русской критике он осознал и публично поставил вопрос о влиянии поэзии на язык. В речи под таким названием, произнесенной поэтом в Г816 Т. на заседании Общества любителей российской словесности при Московском университете, осмыслялись не только проблемы языка, но и законы поэтического творчества вообще.

Первое десятилетие после Отечественной войны 1812-1814 гг. - время расцвета литературно-критической деятельности П. А. Вяземского, В.К. Кюхельбекера, А.А. Бестужева, О.М. Сомова и К.Ф. Рылеева. Обращавшиеся к характеристике данного периода и данного круга имен исследователи истории отечественной критики предлагали разные дефиниции: «литературная критика декабристов», «критика революционно-романтического направления», критика «гражданского романтизма», «критика гражданственного романтизма» и т. д. Все эти дефиниции - плод исследовательской мысли XX в. Сами критики ни революционными романтиками, ни тем более декабристами себя не называли. Некоторые из них (П.А. Катенин, В.К. Кюхельбекер, К. Ф. Рылеев) весьма критично относились к романтическому направлению, утвержденному в отечественной литературе Жуковским и его последователями. Однако по характеру своего художественного творчества названные литераторы, как это убедительно доказали исследователи (Г. А. Гуковский, В. Г. Базанов, Н. И. Мордовченко, Н.Л.Степанов, М.И.Гиллельсон и др.), были романтиками - представителями иного, сравнительно со школой Жуковского, течения в романтизме, о чем свидетельствовали их суждения о природе художественного творчества, его народности, о «духе времени», гражданской доблести, исторической героике и т. д.

Приблизительными хронологическими границами этого течения можно считать, с одной стороны, 1816г. (год образования «Союза спасения» и начала важных перемен на литературной арене - распада возглавлявшегося Жуковским общества «Арзамас», создания «Вольного общества любителей российской словесности», ведущие позиции в котором вскоре займут будущие декабристы, возникновения полемики по проблеме народности литературы в связи с публикацией П.А. Катениным баллады «Ольга», обращенной против баллады Жуковского «Людмила»), а с другой - 1825-1826 гг., когда большинство литераторов радикально-дворянского лагеря были насильственно исключены из литературно-общественной жизни.

Среди молодых литераторов, ярко заявивших о себе на рубеже 1820-х годов и во многом определивших темы и проблематику критики гражданственного романтизма, выделялись А. А. Бестужев, В. К. Кюхельбекер и К. Ф. Рылеев. Одна из характерных черт этой критики - широкая амплитуда эстетических пристрастий. Так, В. К. Кюхельбекер, литературными образцами для которого в годы юности были Жуковский и Шиллер, постоянно обнаруживал свои «архаические» пристрастия и ратовал за развитие в русской литературе высоких жанров, в частности, оды. П.А. Катенин, проявлявший большой интерес к русской истории, к фольклору, к культурам других народов, имел репутацию классика и архаиста, поскольку был знатоком и поклонником французского классицизма. А. А. Бестужев и О. М. Сомов являлись последовательными сторонниками романтического направления. Исходя из этого, исследователи обозначают в критике так называемого гражданственного романтизма два «крыла». К одному относят тех, кто решительно отвергал традиции классицизма, призывал к эксперименту во всех жанрах, ориентируясь на опыт современной европейской литературы и эстетики (де Сталь, А. Шлегель и др.), - Бестужева, Сомова, Вяземского, молодого Пушкина. Другое крыло представляли критики, признававшие ценность ряда достижений классицизма, - Катенин, Кюхельбекер, отчасти Грибоедов. Однако оба крыла критиков были близки в решении целого ряда проблем: назначения литературы, ёе народности, самобытности и т. д.

Молодые литераторы стремились занять ведущие позиции в существующих литературных обществах («Арзамас», «Вольное общество любителей российской словесности») и журналах («Сын отечества», «Соревнователь просвещения и благотворения»), а также создать собственные печатные органы. Наиболее полным выражением их эстетических пристрастий стали альманахи «Полярная звезда», издававшаяся Рылеевым и Бестужевым (3 книги за 1823, 1824 и 1825 гг.), и «Мнемозина», выпускаемая Кюхельбекером и В.Ф. Одоевским в 1824- 1825 гг.

Отстаивая мысль о высокой воспитательной миссии искусства, литераторы радикальной направленности уделяли первостепенное внимание критике. «Законоположение «Союза благоденствия» предписывало членам этого Общества не только воспитывать в согражданах стремление к общему благу, но и «объяснять потребность отечественной словесности, защищать хорошие произведения и показывать недостатки худых», сообщать изящным искусствам «надлежащее направление». В произведениях отечественной словесности более всего ценилось выражение «чувств высоких и к добру увлекающих». Подобный подход к задачам литературы и критики обнаруживал связь эстетических воззрений многих литераторов этой поры с просветительскими воззрениями XVIII в. Большинству из них предстояло в течение нескольких лет пройти путь от представлений о литературе как средстве нравственного воспитания до идеи ее самоценности и национально-исторической специфики.

Будущие декабристы обращались к разнообразным критическим жанрам, среди которых обзорные и проблемные статьи, рецензии, полемические реплики, литературные фельетоны. В отличие от критики предшествующего этапа (сентименталистской критики Карамзина, романтической критики Жуковского) критические выступления новой поры обрели во многом публицистический характер.

В начале 1820-х годов началась выработка общей эстетической программы, доминантой которой стала проблема романтизма. Первой серьезной попыткой ее осмысления явился трактат Ореста Михайловича Сомова (1793-1833) «О романтической поэзии», опубликованный в 1823 г. в нескольких номерах журнала «Соревнователь просвещения и благотворения» и вышедший вскоре отдельным изданием. Более поздние выступления А. Бестужева в «Полярной звезде» и Кюхельбекера в «Мнемозине», а также известное предисловие Вяземского к пушкинскому «Бахчисарайскому фонтану» («Разговор между издателем и классиком с Выборгской стороны или Васильевского острова») во многом развивали мысли, высказанные Сомовым.

Опираясь в своих размышлениях о романтизме на ряд работ западноевропейских авторов (прежде всего на книгу мадам де Сталь «О Германии»), О.М. Сомов вместе с тем исходил из современного ему состояния русской литературы и предлагал много собственных наблюдений и выводов. Композиционной основой работы критика стала оппозиция понятий классицизма и романтизма, а также сопоставление ряда европейских литератур (французской, английской, немецкой и др.) с литературой русской. Автор подчеркивал, что романтизм, в отличие от классицизма, основывается не на рассудочном соблюдении правил, а на своенравном воображении, творческой свободе поэта. Он стремился уточнить разработанную европейскими теоретиками концепцию романтизма, согласно которой классицизм и романтизм противопоставлялись как искусство древнее, античное и искусство средневековой христианской Европы. Средние века, замечал Сомов, давно ушли в прошлое, но романтизм, выйдя за временные и пространственные рамки, продолжает завоевывать прочные позиции в различных национальных литературах. В связи с этим автор трактата предлагал основать концепцию романтизма на принципах «народности» и «местности». Он вводил в оборот необычайно важное для романтической эстетики понятие «национального духа», определяя «словесность народа» как «говорящую картину его нравов, обычаев и образа жизни».

Логика трактата приводила его автора к постановке вопроса, может ли русская литература быть самобытной и народной, настала ли для нее пора романтизма. Давая на этот вопрос утвердительный ответ, критик указывал на богатейшие источники для создания русской романтической поэзии - на многообразие обычаев и преданий населяющих Россию народов, на богатство и драматизм отечественной истории, разнообразие природы нашей страны и т. д. Однако при этом Сомов вовсе не стремился приковать писательское внимание лишь к историческим и героическим темам. Он писал - и это положение было для русской литературы во многом новаторским - о полной свободе выбора художника: «Весь мир видимый и мечтательный есть собственность поэта».

Размышляя над современным состоянием русской поэзии, Сомов находил в ней не только отрадные, но и негативные явления. Его тревожили многочисленные подражатели «истинных талантов», эксплуатирующие чужие темы, мотивы и образы и тем самым составляющие «ложное понятие о поэзии романтической». Имея в виду прежде всего подражателей Жуковского, Сомов писал: «Что же может быть ограниченнее, однообразнее тех стихов, которыми ежедневно наводняется словесность наша? Все роды стихотворений теперь слились в один элегический: везде унылые мечты, желание неизвестного, утомление жизнью, тоска о чем-то лучшем, выраженные непонятно и наполненные без разбору словами, схваченными у того или другого из любимых поэтов». Недавно освободившись от нормативности, поэты, считал Сомов, не должны подчинять себя уже новым, романтическим штампам, сдерживать полет своего воображения.

Существенный вклад в осмысление проблемы романтизма внес Петр Андреевич Вяземский (1792-1878). В статье о пушкинском «Кавказском пленнике» (1822) и в предисловии к первому изданию «Бахчисарайского фонтана» («Разговор между издателем и классиком с Выборгской стороны или Васильевского острова», 1823) он приветствовал успехи русской романтической поэзии. Уважительно относясь к отечественной литературной традиции, критик тем не менее считал, что современные поэты должны следовать в своих творениях «одним вдохновениям смелой независимости», придавать им черты народности и «местности». Именно Вяземский одним из первых заговорил о том, что подлинное творчество всегда народно и потому нет смысла противопоставлять новых и древних авторов.

Понятие народности становится центральным и в выступлениях А. Бестужева, Кюхельбекера и Рылеева, причем требование народности соединяется здесь с резко критическим отношением к подражательности в литературе. «Нас одолела страсть к подражанию, - писал А. Бестужев. - Было время, что мы невпопад вздыхали по-стерновски, потом любезничали по-французски, теперь залетели в тридевятую даль по-немецки. Когда же попадем мы в свою колею? Когда будем писать прямо по-русски?».

Романтическая позиция Бестужева особенно ярко раскрылась в постановке им проблемы гения, вопроса о взаимодействии писателя и общества. Полемизируя с теми, кто связывал отсутствие гениев и малое число «талантов литературных» с «недостатком ободрения», критик решительно приветствовал этот факт. «Недостаток ободрения», по его мнению, - благо для литературы. Приводя в пример гениев мировой литературы, которые часто были гонимы обществом (Шекспир, Мольер, Торквато Тассо, Вольтер), критик создавал романтическое представление об извечном антагонизме поэта и толпы: «Гении всех веков и народов, я вызываю вас! Я вижу в бледности изможденных гонением или недостатком лиц ваших - рассвет бессмертия! Скорбь есть зародыш мыслей, уединение - их горнило!».

Оригинальную позицию в решении проблемы романтизма занимал Кондратий Федорович Рылеев (1795-1826). В статье «Несколько мыслей о поэзии» (1825) критик отмечал, что понятие романтизма, несмотря на все попытки уточнить его, до сих пор остается неопределенным. Те, кто называет романтической всякую самобытную поэзию, неоправданно расширяют границы этого художественного явления. В таком случае и произведения древних греков, в высшей степени оригинальные и самобытные, тоже следует отнести к поэзии романтической. Призывая оставить бесполезный спор о романтизме и классицизме, Рылеев замечал, что в истории поэзии «извечно была» поэзия истинная и поэзия мнимая. Поэтому главная задача, стоящая перед русской нацией, - создание «истинной поэзии».

Понятие «истинной поэзии» в статье Рылеева недостаточно отчетливое. Размышления критика свидетельствовали о том, что он пытался уловить связь общечеловеческого и национального, вневременного и исторически-конкретного в искусстве. Цель «истинной поэзии», по его мнению, состоит в том, чтобы, сбросив «вериги чужих мнений», устремиться к «собственному идеалу». Такая поэзия, с одной стороны, имеет общечеловеческий характер, связана с выражением «высоких чувств, мыслей и вечных истин», а с другой - требует изучения «духа времени, просвещения века, гражданственности и местности страны того события, которое поэт желал представить в своем сочинении». Отказываясь участвовать в {<распрях» сторонников классицизма и романтизма, Рылеев по существу поддерживал принципы романтической эстетики, требуя от литературы национальной самобытности, выражения «духа времени», воссоздания «местного колорита» и т. д.

В процессе осмысления проблемы романтизма вырабатывались главные критерии оценки литературных произведений - и текущей литературы, и литературы прошлых эпох. Отвергая исключительно вкусовой критерий оценки произведения, представители гражданственного романтизма стремились основать критику на иных, более общих и объективных «началах», главными среди которых они считали понятие народности литературы и вольнолюбивый пафос: поэт обязан прежде всего выражать гражданские чувства, обращаться к национально-патриотическим темам, изображать героев, исполненных высоких помыслов. В связи с этим особое признание получали произведения «высоких» жанров - трагедия, «высокая комедия» и даже ода. Не случайно достойную оценку критиков гражданственной ориентации заслужат комедия Грибоедова «Горе от ума», истолкованная ими в романтическом духе, «Думы» Рылеева, пробуждающие «доблести сограждан подвигами предков», пушкинские поэмы «Кавказский пленник» и «Цыганы». В данных поэмах критики (Вяземский, Бестужев, Рылеев) приветствовали не только черты народности и творческой самобытности, но и изображение вольнолюбивых, порвавших с порочным обществом героев.

Требуя от поэзии высокого содержания, представители гражданственного романтизма оказались не в состоянии понять новаторства пушкинского «Евгения Онегина», первая глава которого была опубликована в 1825 г. Весьма примечательна оценка данной главы А. Бестужевым, истолковавшим ее (как и предпосланный ей «Разговор книгопродавца с поэтом») в романтическом ключе. Критика привлекло здесь не столько изображение жизненной прозы, сколько выражение в лирических отступлениях чувств самого автора.

Глубинной основой критики гражданственного романтизма, обусловившей как ее сильные, так и ее слабые стороны, стало убеждение, что словесность «кружится» в обществе «под политической печатью» (А. Бестужев) и что она должна быть прежде всего средством воспитания современников в духе патриотизма и вольнолюбия. Литераторы радикальной направленности повысили общественный статус критики, отвели ей постоянное место в своих изданиях, внесли существенный вклад в осмысление проблем романтизма, обогатили критику критерием народности, столь важным для последующего развития русской критической мысли.

1830-е годы — важнейший этап в развитии отечественной литературы и критики. Его хронологическими границами можно считать, с одной стороны, конец 1825 г., когда трагические события на Сенатской площади обозначили новый рубеж в истории общественной и духовной жизни России, и с другой, — 1839 г. — год первых выступлений славянофилов и начала издания крупнейшего периодического органа западников — журнале «Отечественные записки».

Новая историческая ситуация вызвала существенные организационные и идейно-эстетические изменения в журнальном мире. Прекращается издание альманахов «Полярная звезда», «Мнемозина» и журнала «Соревнователь просвещения и благотворения» — органов, тесно связанных с декабристскими кругами. Меняет свою ориентацию «Сын отечества» Н. Греча, идя на сближение с официозной прессой, представленной после 1825 г., прежде всего «Северной пчелой» Ф. Булгарина. «Вестник Европы» — «патриарх» русских журналов, укрепляется на консервативной позиции, а литературные вкусы его издателя М.Т. Каченовского становятся объектом нападок со стороны молодого поколения.

В 1825 г. Н. А. Полевой начинает издание «Московского телеграфа», объединившего на время самые крупные литературные силы. Несмотря ив издержки универсализма, журнал Н. Полевого создавал атмосферу новизны, непрестанного поиска. «Каждая книжка его была животрепещущею новостию», — писал позже В.Г. Белинский, считавший это издание «решительно лучшим» в России «от начала журналистики». «По всем правам он заслуживает, чтобы имя его обозначило новую эпоху в истории русского журнализма, как журнала критического и современного», — отмечал С.П.Шевырёв.

Важное место в литературной жизни поеледекабристской поры занял «Московский вестник» - орган «любомудров», издаваемый М. Погодиным— историком, публицистом, писателем. Усилиями С. Шевырева, И. Киреевского, Д. Веневитинова, В. Титова здесь закладыва­лись основы философской критики. При всей кратковременности из­дания, заметную роль в осмыслении задач современной литературы сыграла «Литературная газета» (1830-1831) - орган писателей пушкинского круги. Ее традиции продолжай пушкинский журнал «Современник» (1836), перешедший после гибели поэта в руки П. А. Плетнева. Ведущие позиции в журналистике 1830-хгодов, наряду с «Москов­ским телеграфом», заняли издания Н.И. Надеждина -журнал «Телескоп» и газета «Молва». На страницах последней в 1834 г. дебютировал В.Г. Белинский с никлом статей «Литературные мечтания»

Активно полемизируя друг с другом о путях дальнейшего развития русской литературы, «Московский телеграф» и «Телескоп» в то же время были единодушны в борьбе с «Северной пчелой» и «Сыном отечества» — изданиями предприимчивых и опытных журналистов Ф. В. Булгарина и Н.И. Греча, имевших правительственную поддержку. С 1834 г. петербургский книгопродавец А.Ф. Смирдин и известный профессор-ориенталист О. И. Сенковский начали издание журнала «Библиотека для чтения». Организованная как солидное коммерческое предприятие, в котором сотрудничали получающие высокие гонорары многие известные писатели, «Библиотека для чтения» наглядно демонстрировала превращения литературы в отрасль торговли. Редактируемый О. И. Сенковским журнал, стремившийся удовлетворить интересы читателей «среднего сословия», имел огромный для 1830-х годов тираж (более пяти тысяч экземпляров), в несколько раз превышавший тиражи других периодических изданий. Годом позже «Библиотеки для чтения» выхолит в свет «Московский наблюдатель», объединивший бывших «любомудров» и противопоставивший «торговому» направлению петербургской журналистики «арнстократизм» литературы.

Главной трибуной русской романтической критики в 1830-е годы стал журнал «Московский телеграф» (1825-1834), издаваемый Николаем Алексеевичем Полевым (1796-1846) и его братом — Ксенофонтом Алексеевичем (1801-1867). По точному замечанию современного исследователя, журнал был задуман «как заочный университет и одновременно энциклопедия современных знаний и теорий, выполняющий прежде всего просветительские целив. В нем было четыре крупных отдела: науки и искусства, словесность, библиография и критика, известия и смесь. Журнал сообщал читателям массу сведений по истории, географии, статистике, истории и теории словесности и т.д. Принципиальное значение придавал И. А. Полевой критике. Он гордился тем, что «первый... сделал из критики постоянную часть журнала русского, первый обратил критику на все важнейшие современные предметы».

Литературные противники, воспринимавшие Н.А. Полевого не столько как новую литературную, сколько как новую социальную силу на журнальном поприще, не прощали ему ни его купеческого происхождения, ни отсутствия у него систематического образования, ни смелости и независимости его суждений и приговоров. Многие современники видели в «Московском телеграфе» оппозиционное издание, а в высказываниях Н. Полевого усматривали «якобинизм». Между тем издатель «Телеграфа» не был человеком революционных взглядов. Его социальные убеждения носили, несомненно, демократический и даже радикальный характер, но на них лежала печать буржуазной умеренности. Н. Полевой отстаивал идею буржуазного прогресса, ратовал за развитие «вещественного и невещественного капитала», приветствовал французскую революцию 1830 г., но, применительно к русской действительности, выступал как активный сторонник конституционной монархии. В социально-гражданской позиции Н.Полевого сказалась характерная историческая черта: выходцы из «третьего сословия» искали опору в «верхах», в монархической власти, активно выражая при этом антидворянские настроения.

В истории издания «Московского телеграфа» исследователи выделяют два периода: 1825—1828 гг.. ознаменованные сотрудничеством Н. Полевого с видными дворянскими писателями либерального толка (П. А. Вяземским, А. И. Тургеневым, А С. Пушкиным и др.), и период 1834 гг., когда, после публикации в журнале критической статья об «Истории государства Российского»  Карамзина, литераторы-дворяне ушли из журнала.

На страницах «Московского телеграфа» Н. Полевой ревностно защищал принципы романтической поэзии. Уже в рецензии на первую главу «Евгения Онегина» (1825) Полевой отстаивал творческую свободу поэта, подчеркивал отличие Пушкина от Байрона, отмечал черты народности в романе (понимаемой главным образом как верность изображения современных нравов) и сложность характера его главного героя («шалун с умом, ветреник с сердцем»). Эстетические принципы Н. Полевого ярко раскрылись и в его рецензии на книгу А. Галича «Опыт науки изящного» (1826). Автор рецензии подвергал критике взгляды теоретиков классицизма и противопоставлял им идеи немецкой идеалистической эстетики (Шеллинг, 6р. Шлегели и др.) — идею неделимой цельности искусства (единство истины, добра и красоты) и мысль о его субъективно-творческой природе.

Программная статья Н. Полевого «О романах Виктора Гюго и вообще о новейших романах» (1832) обнаруживала ориентацию автора на романтизм в его французской разновидности. Полевой воспринимал романтизм как радикальное направление, как своеобразную форму литературной оппозиции. Считая, что новейший романтизм порожден духом европейских революций, он трактовал его как искусство антидворянское, в своих главных началах противостоящее «аристократическому» классицизму. Сущность романтического искусства Н. Полевой видел в «свободном явлении творческой мысли», а его главные черты — в «истине изображений» и народности. В статье о романах В. Гюго обнаруживали себя главные черты критического метода Н. Полевого — историзм, поиск закономерностей историко-художественного развития, причин и следствий смены форм мировой поэзии.

Романтические позиции «Московского телеграфа» подкреплялись и статьей А. Бестужева (Марлинского) «О романе Н. Полевого «Клятва при гробе Господнем» (1833). Значение этой статьи состояло не столько в отзыве на исторический роман издателя «Телеграфа» (ему было посвящено лишь шесть страниц в самом конце огромной статьи), сколько в широко и ярко набросанной картине европейского романтического движения.

На страницах «Московского телеграфа» была заявлена романтическая концепция гения как «идеального существа», в душе которого живет «небесный огонь» (статьи Н. Полевого о сочинениях Державина, о «драматической фантазии» Я. Кукольника «Торквато Тассо» и др.). Поэт творит по вдохновению, свободно и бессознательно; творчество — это «безотчетный восторг».

В оценке явлений современной литературы Н. Полевой, как и критики гражданственного романтизма, исходил из критериев народности и самобытности.

В последнем крупном выступлении Н Полевого в «Московском телеграфе» — рецензии на драму Н. Кукольника «Рука Всевышнего отечество спасла» (1834) — на первый план была выдвинута проблема историзма. Несовпадение мнения Н. Полевого с восторженным впечатлением от пьесы Николая I стало формальным поводом для закрытия «Московского телеграфа» (апрель 1834), направление которого на протяжении многих лет вызывало тревогу и подозрительность властей. По сути дела журнал Полевых был закрыт за нескрываемое сочувствие к нуждам третьего сословия и высокую оценку буржуазных порядков Западной Европы.

Приблизительно в течение десятилетия до выхода на арену Белинского в русской критике подвизалась небольшая группа литераторов (Веневитинов, И. Киреевский, Шевырев, В. Одоевский), которая стремилась придать своим суждениям философский характер и подчеркнуто выражала свои симпатии к немецкой идеалистической философии, к романтикам — Тику, Вакенродеру, Шеллингу.

К числу критиков-философов, если взять их предшественников и сотрудников, принадлежали разные лица — как по силе дарования (Галич и В. Одоевский, И. Киреевский и Мельгунов), так и по политической ориентации (Веневитинов и Шевырев). Их условно обычно объединяют в одну группу философских романтиков. Впрочем, в середине 20-х годов некоторые из них еще стояли близко к радикальной интеллигенции и бывали с ней на общих сходках, сотрудничали в одних и тех же органах. Например, В. Одоевский совместно с Кюхельбекером издавал «Мнемозину», И. Киреевский и «любомудры» встречались (в Москве) с Рылеевым в начале 1825 года, а Веневитинов был даже близок по настроениям к декабристам. Консервативные убеждения у некоторых из них сложились позднее. Но несомненно, что все это философское движение, получившее важное значение для критики после 1825 года, было реакцией на революционные теории, на прежний гражданский романтизм. Критики-философы толковали о необходимости следовать в искусстве некоей верховной идее. Одни искали ее в проявлениях художнического субъективизма в духе «чистого искусства» («Московский вестник», 1827—1830, Шевырев, Титов), другие — в отвлеченной идеалистической идее, творце всего сущего (русские шеллингианцы, В. Одоевский, И. Киреевский). Продуктивность следования этим призывам измерялась единственно тем, насколько удавалось практически подчинить свои эстетические воззрения единой централизующей идее.

В конечном счете если не у критиков философско-романтического течения, то у их последователей со временем в центр методологии встала гегелевская диалектика. Она наложила печать на русскую эстетику и критику. Белинский без нее просто был бы невозможен. Он тоже прошел путь исканий, главное содержание которых — диалектика, правильное решение вопроса о свободе и необходимости, выработка объективных эстетических и исторических критериев. Информация, накопление материала, понятий и терминов, ознакомление с первыми элементами философской диалектики — все это подвигало вперед русскую критику. В этом ценность группы критиков-философов. Влияние немецких эстетик непосредственно зафиксировано в двух трудах А. Галича: «История философских систем» (1818) и «Опыт науки изящного» (1825).

 Галич ставит роман на один уровень с эпопеей по широте и важности предмета с той разницей в пользу романа, что в нем изображается не отдельное происшествие, «а начертывается целая характеристика истории человечества в известном веке и на известной степени образования», т. е. роман выглядел даже шире эпопеи. У Галича человек - только фокус, через который преломляется вся эта широта эпохи, и «в его лице сосредоточивает всю занимательность...». Чудесное же Галич вовсе удаляет из романа. «Случай» же, как и в самой жизни, в романе может иметь некоторое место. И наконец, Галич мыслил, в отличие от Мерзлякова, роман как жанр прозаический, а не стихотворный.

По традиции Галич не прочь приписать искусству и назидательность. Но ее необходимость в искусстве он аргументирует по-новому, не рационалистически. Его интересует «назидательность, всегда теряющаяся в органическом составе целого». Это очень важная мысль. Тенденциозность входит в намерения поэта, осмысляется им как особая задача, однако она должна естественно вытекать из общего духа произведения. Но Галич рассуждал отвлеченно-философски, никак не связывая свои построения с опытом истории русской литературы.

Критические рассуждения Веневитинова характеризуются следующими особенностями: дальнейшей разработкой общих шеллингианских основ для критики и поэзии, умением связать их с задачами русского романтизма и стремлением к преодолению самих корней романтизма.

Веневитинов замышлял издание особого философско-литературного органа для «теоретического исследования ума», «самопознания» народа, его духа, характера (набросок «Несколько мыслей в план журнала», 1831). Он делал правильный в условиях после поражения декабристов вывод: кто не умеет правильно мыслить, тот не умеет и правильно действовать. Уже здесь заложены основы постановки вопроса о свободе и необходимости, о связи правильной практики с правильной теорией. Веневитинов опирался в своих философских построениях на «Систему трансцендентального идеализма» Шеллинга, развивал идеи его «философии тождества». Тезис о том, что всякое знание есть «согласие какого-нибудь предмета с представлением нашим о сем предмете», открывал, хотя и по-идеалистически, «от обратного», возможности искать в мире разумные закономерности, приравнивать поэта к богу, поэтический акт, творящий «вторую действительность», к произволению промысла.

Те же стадии исканий прошел Веневитинов и в конкретных оценках литературных произведений. Особенно это сказалось в его отзывах о первой и второй главах «Евгения Онегина». В отзыве о первой главе он не без некоторых колебаний причислял Пушкина к последователям Байрона, т. е. видел в нем романтика. Но уже в этом случае Веневитинов шел дальше романтического кодекса Н. Полевого и настаивал на подчинении творчества определенным законам диалектической сменяемости его этапов. В заметке о второй главе романа Веневитинов уже почувствовал неповторимое своеобразие образа героя романа: «Характер Онегина принадлежит нашему времени и развит оригинально». Веневитинов не сказал, что образ Онегина развит реалистически, но фактически он выходил в своем приговоре за рамки трафаретных представлений о гении Пушкина как романтика, «байрониста». Еще устойчивее был отзыв Веневитинова о «Борисе Годунове» (Пушкин читал трагедию у него на квартире в Москве). Веневитинов подчеркнул, в отличие от Н. Полевого, самостоятельность содержания трагедии Пушкина по отношению к «Истории...» Карамзина. Смерть застала даровитого юношу на полпути к осознанию реалистической сущности синтеза в современном искусстве.

В составе критиков-«любомудров» числились в 20-х годах еще И. В. Киреевский н С. П. Шевырев, впоследствии принадлежавшие к совсем другим направлениям русской критики. Киреевский подхватил мысль Веневитинова, что «нам необходима философия», «ею одною живет и дышит наша поэзия». Киреевский отмечал, что у нас развивается интерес к германской философии: ею занимаются Шевырев, Хомяков, Тютчев; но каждый народ имеет свой образ мысли, свою физиономию, и поэтому «философия немецкая вкорениться у нас не может». «Наша философия должна развиться из нашей жизни, создаться из текущих вопросов, из господствующих интересов нашего народного и частного быта. Когда? и как? — скажет время». Уже в этой постановке вопроса было у Киреевского что-то сектантское, напоминающее позднейшее его славянофильство. Провозглашая верность действительности в качестве ведущего принципа современной литературы, Киреевский понимал эту действительность идеалистически, по-шеллингиански, как «тождество объекта и субъекта», сводившееся к произволу художника, творца своих высоких образов. Поэтому Киреевский не оценил значения бытового фона в «Евгении Онегине», и сам герой романа ему казался мелочным, прозаичным. Реализма Пушкина Киреевский не понял.

В кругу субъективистской ограниченности, откровенного эклектизма остался и Шевырев, впоследствии перешедший в лагерь реакции. В 1827 году он опубликовал в «Московском вестнике» статью с характерным заглавием: «Разговор о возможности найти единый закон для изящного». В конечном счете Шевырев так и не нашел этот закон. Один из спорящих в «Разговоре» — безотчетный романтик, а другой, его оппонент, хотя и говорит, что блаженство заключается не только в том, чтобы творить искусство, но и его понимать, однако самые законы изящного пытается отыскать в душе художника, т. е. все в той же романтической субъективности. Не выполнил Шевырев и обещание в следующей статье — «Обозрение русской словесности за 1827-й год» — рассмотреть словесность в постепенном развитии, а произведения — как пример некоего целостного, замкнутого в себе мира.

Шевырев изверился в возможностях найти централизующий методологический принцип. Он начинал рассуждать о том, что поэзия вообще лучше определяется не принципами эстетики, а фактами истории. Но и этот историзм Шевырева не должен нас обманывать: он сводился к мелкому фактографизму, эклектизму. В 1836 году Шевырев опубликовал «Теорию поэзии в историческом развитии у древних и новых народов». Этот труд ценили Белинский и Чернышевский за собранные в нем полезные сведения. Но Шевырев не сумел и здесь соединить историю с эстетикой, для него идеалом оказался романтик и эклектик Жан Поль Рихтер. А Гегеля Шевырев третировал, как бессодержательного умозрительного философа, и его диалектику, пронизанную идеями подлинного историзма, называл игрой в «нелепые крайности». Так Шевырев обрекал себя на отсталость.

Несмотря на относительную бесплодность, эпигонский и эклектический характер критики переходного от XVIII к XIX веку периода, все же не следует преуменьшать ее значения. В ней вырабатывались новые критерии национальной литературы, которые были подсказаны войной 1812 года и ростом престижа России.

Романтическое движение в русской критике искало высшие, стоящие над рассудочными и узковременными задачами идеи и критерии. Об этом толковал уже Мерзляков. Эти идеи получили всестороннее развитие и конкретизацию именно в романтизме.

Подлинными наследниками критики XVIII века в поисках «правил» высокого искусства, с его национальной характерностью и политической устремленностью стали романтики-декабристы. Их общая, централизующая идея определялась термином «народность», и на основе этой идеи декабристы построили свою эстетическую систему. Идея народности влекла за собой необходимость борьбы с подражательностью, за самобытную русскую литературу, поиски русского национального характера в патриотических, освободительных и гражданских деяниях русских людей.

Две другие разновидности романтизма, а именно романтизм Жуковского и Батюшкова и романтизм братьев Полевых, типологически стоят по разные стороны декабристского романтизма и как бы развивают отдельные его элементы. Первый из них, психологический, разрабатывал проблему самобытности личности в связи с «судьбами человеческими» в широчайшем сопоставлении с опытом переводимой мировой литературы, а другой, исторический и демократический, рассматривал самобытность «судеб народных» также с опорой на опыт мировой литературы.

Над всеми ними хотела возвыситься критика философского романтизма, старавшаяся опереться на опыт немецкой эстетики, на учение Шеллинга о мировой идее, управляющей действиями поэта. Эта критика говорила и о русском человеке, и о русском народе, уклоняясь, впрочем, от прямой социально-политической трактовки проблем. Но своеобразный трагизм положения философских романтиков, субъективно даже не ощущавшийся ими, заключался в том, что, подняв вопрос о централизующей идее, толкуя о «действительности», «историзме», эти критики так и не смогли перейти к живой общественной практике. Они даже в области абстракций не перешли от Шеллинга к Гегелю. А именно через Гегеля (с последующей его критической переработкой) был выход к правильному пониманию всех связей с объективной реальностью; в диалектике, в строгих категориях эстетики и логики заключалось рациональное учение о централизующей идее как исторической необходимости, в конечном счете раскрываемой реалистическим творчеством. Все эти переходы в философских исканиях сумел сделать только Белинский.

 

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

 

1.    Белый А. Критика. Эстетика. Теория символизма. М., 1994.

2.    Бердяев И. А. Миросозерцание Достоевского. М., 2001.

3.    Бердяев Н.А. О русских классиках. М., 1993.

4.    Боровский В. В. Эстетика. Литература. Искусство. М., 1975.

5.    Бочаров А. Г. Жанры литературно-художественной критики. М., 1982.

6.    Бурсов Б. И. Критика как литература // Бурсов Б. И. Избр. раб.: В 2 т. Л., 1982. Т. 1.

7.    Виноградов И. По живому следу: Духовные искания русской классики: Литературно-критические статьи. М.,1987.

8.    Егоров Б. Ф. О мастерстве литературной критики: Жанры, композиция, стиль. Л., 1980.

9.    Зельдович М.Г. Уроки критической классики. Харьков, 1976.

10.   Прозоров В.В. История русской литературной критики. М., 2003.

11.    Шагинян Р. П. Грани литературоведческой мысли. Теория. Поэтика. Критика.