Зинаида Гиппиус: Любовь связывает небо и землю. Поразительная судьба богини, ведьмы и общепризнанной легенды Серебряного века

 

Она всегда писала от лица мужчины. Не потому ли и мы говорим о ней только в мужском роде: поэт, прозаик, критик, драматург, редактор. Ее стихи становились событием, романы выходили в лучших издательствах, пьесы шли в Александринском императорском театре и не сходили со сцены даже после - уникальный случай в истории театра! - ее бегства из СССР.

В женском роде ей и ныне подходит, пожалуй, лишь одно определение - Легенда Серебряного века.

Зинаида Гиппиус в романтическом платье (1904 год)...

Интересы

Она умерла в воскресенье, в 3 часа 33 минуты. Гроб опустили на гроб мужа. В 1945-м, сразу после войны, на русском кладбище под Парижем это было в порядке вещей. И поскольку ее интимный дневник - "Дневник любовных историй" - опубликуют на Западе только через четверть века, а у нас и того позже, никто, стоя у ее могилы, так и не узнал, что усопшую по-настоящему интересовали в жизни только две вещи: любовь и как раз смерть. Она не успеет закончить поэму "Последний круг", зато успеет написать в ней: "Любовь - это главное в человеческой жизни; любовь связывает небо и землю".

Зинаида Гиппиус на полотне Л. Бакста (1906 год).

Я говорю о Зинаиде Гиппиус - о декадентской мадонне, о "белой дьяволице", о женщине, которую сам Бог, как пишут, удостоил "ручной выделки", выпуская всех прочих "пачками" и "сериями"; наконец, о поэтессе, которую уже при жизни звали "Достоевским русской поэзии". Таких, как она, не было. Да и не могло быть. Ведь целью ее существования было стать "не как все". Отказалась от титула (говорят, была из рода баронов фон Гиппиус), не желала, будучи немкой, учить немецкий, подписывалась мужскими псевдонимами, отбирала у влюбленных в нее обручальные кольца и вешала их в изголовье кровати.

За 52 года супружества с писателем Мережковским не расставалась с ним ни на один день...

Хорошо знавшая ее Нина Берберова написала: "Она выработала в себе две внешние черты: спокойствие и женственность. Внутри она не была спокойна. И она не была женщиной..."

Зиночка подрастет и оставит нам по сей день неразгаданные дневники.

Так кем же была тогда эта очаровательная, эпатажная, блистательно-талантливая и язвительно-умная - "неистовая Зинаида"?

Зиночка подрастет и оставит нам по сей день неразгаданные дневники.

Дневник

Жарким днем в начале августа 1927 года на парапете набережной Круазетт в Каннах сидели, безмятежно болтая ногами, две женщины. Со спины выглядели ровесницами, хотя одной было 58, а другой - 26 лет. Первую молодили шелковый полупрозрачный шарф, который развевался вокруг шеи, тяжелые рыжие волосы, уложенные в прическу, и худенькая гибкая спина под розовой кофточкой. Обе были поэтессы, обе известны в России, из которой эмигрировали, и обе, это ясно уже теперь, остались в истории русской литературы...

Зинаида Гиппиус и Нина Берберова.

Они разговаривали, но никто, разумеется, не слышал их беседы. Разве что чайки. Но одна фраза донеслась, представьте, даже до нас: "Ах, Зинаида Николаевна, - воскликнула та, что моложе, - вас уважают за то, что вы интересуетесь возвышенным!.." "Я чуть не упала с парапета от такого понимания моей "формулы", - усмехнется потом Гиппиус. - Это Толстой интересовался "возвышенным". Я иное разумела. Интересоваться интересным. Это главное..."

Да, она интересовалась интересным, а "интересное" бывает, по словам Гиппиус, "всех размеров и состояний". И Бог, и дьявол, и поросенок, и любовь, и звезды. Интересны даже водяные пауки в ручье, на которых она с мужем загляделась как-то в Альпах; те так работали лапками, что Мережковский закричал вдруг: "Зина! Они - против течения! Они совсем как мы с тобой..."

"Против течения"... Кажется, это было в их жизни всегда. И уж точно было в Петербурге, когда они поселились в знаменитом доме Мурузи на Литейном, 24. Здесь февральской ночью 1892 года узкобедрая, гибкая 23-летняя женщина с пышными, "спущенными" на ночь волосами зажгла на столе керосиновую лампу (та была в виде совы с желтыми глазами) и, раскрыв тетрадь, вывела по-французски: "Дневник любовных историй".

Дневники Гиппиус будет вести почти всегда. По цвету обложек назовет их: "Синяя книга", "Черная тетрадь", "Серый блокнот". Будет писать о пережитом, о мировой войне, революциях, эмиграции, и почти все тетради сразу же публиковать. Еще бы, ее мнения подхватывались на лету писателями, титулованными особами, министрами, ее оценки в стихах, прозе, драматургии на все лады обсуждались в столичных салонах и в печати, а дела вроде учреждения Религиозно-философского общества приобретали оглушительный общественный резонанс.

Всё так!

Но вот странность, сегодня именно дневник о любви, который был не для печати ("я сожгу его перед смертью") и который на Родине опубликуют лишь через полвека после ее кончины, читать без истинного волнения нельзя. Ибо о любви размышляла она, "Зинаида прекрасная", "обольстительный подросток", как назовут ее поэты Брюсов и Маковский, а с другой стороны - "панночка Вия", по словам Одоевцевой, или, как совсем уж круто отозвался о ней Лев Троцкий, вообще "ведьма".

Тот так и напишет: "Я не верю в нечистую силу. Ни в чертей, ни в ведьм. Впрочем, в ведьм верю - вспомнил Зинаиду Гиппиус..."

Неразлучные. Дмитрий Мережковский и Зинаида Гиппиус.

Муж

Знакомство с будущим мужем произошло, разумеется, самым загадочным образом. Зина увлекалась стихами Надсона. И вдруг в зачитанном до дыр столичном журнале ей среди дифирамбов Надсону попалось имя молодого поэта, друга Надсона, - Мережковского. Имя запомнилось. А летом, когда она с матерью отдыхала в Боржоми, Мережковский, путешествуя по Кавказу, случайно оказался там же. Лил дождь, в гостиницу "Кавалерская" он не попал и решил немедленно уехать. Но на почте, где заказывал лошадей, его узнал молодой почтарь, латыш Якобсон, которого все звали Силой, который тоже писал стихи и, убеждая Зину выйти за него замуж, говорил ей: "Вы sila, и я sila; вместе мы горы сдвинем".

Этот Сила и уговорил юного Мережковского остаться, и в тот же вечер через знакомого гимназиста передал Зинаиде, что у него живет буддист из Индии, ходит в халатах и ни с кем не разговаривает. Зина гимназисту расхохоталась в лицо: "Это вздор. Никакого нет буддиста, ни халатов, а живет у него просто Мережковский". Почему "выскочило" это имя, она никогда не узнает: интуиция, провидение, мистика.

Но ровно через десять дней как-то само решилось, что они с Мережковским поженятся.

"Он просто говорил весело, живо, и интересно - об интересном". Смущало одно: "Он - умнее меня. Я это знаю, и все время буду знать и терпеть".

Из церкви новобрачные пешком отправились домой, где их ждал просто завтрак, только с шампанским, а затем день прошел, ровно как вчерашний. "Мы с Дмитрием продолжали читать в моей комнате вчерашнюю книгу, потом обедали". Вечером он ушел в гостиницу, а она легла спать и, как пишет, забыла, что замужем. Да так забыла, что наутро едва вспомнила; просто мать крикнула ей через дверь: "Муж пришел. Вставай!" "Муж? - пишет она. - Какое удивленье!.."

Так что же, и брачной ночи не было? - спросите, возможно, вы. Не было. Ни свадьбы, ни ночи. Комплексы, патология, упрямство, презрение к "общим местам" даже в чувственной сфере? Не знаю. И никто уже не знает! Беспримерный поединок с собой, некое самоисследование, научный опыт и одновременно эксперимент на себе начался у нее прямо из-под венца...

Не ведаю, восстать иль покориться,

Нет смелости ни умереть, ни жить...

Мне близок Бог - но не могу молиться,

Хочу любви - и не могу любить.

Я к солнцу, к солнцу руки простираю,

И вижу полог белых облаков...

Мне кажется, что истину я знаю -

И только для нее не знаю слов...

Ее книгами зачитывались...

Капризы

"Славянский базар" - этот московский дом на Никольской улице пока еще цел, хотя давно уже не тот. А ведь здесь, в уютном отеле, состоялась когда-то встреча двух светил поэзии, двух идеологов модерна, двух "прокуроров" русской поэзии - Зинаиды Гиппиус и Валерия Брюсова.

Было 12 часов солнечного декабрьского дня, вспоминал Брюсов. "Вхожу, и первое, что вижу, раздетой Зинаиду Николаевну. Разумеется, я постучался, получил "войдите", но зеркало так поставлено, что в нем отражается вся спальня. "Ах, мы не одеты, но садитесь"...

Она в этот приезд поразит Брюсова и тем, что ходила только в белых платьях ("у меня иного цвета кожа не переносит!"). И тем, что без московского жеманства прямо призналась, что у нее болит живот ("не удивляйтесь, у нас принято говорить, когда живот болит"). И тем, что на лекции ее мужа о Гоголе, которая состоится в Историческом музее, поймав солнечный луч на блестящую пряжку своего ботинка, пускала "зайчики" на лбы и носы чинного президиума.

Она вообще всех поражала - это было сутью ее.

На обеде с иерархами Церкви могла капризно сказать соседу-священнику: "Как скучно! Подают всё одно и то же. Опять телятина! Надоело. Вот подали бы хоть раз жареного младенца!.." Иерарх побагровеет, поперхнется и больше никогда не сядет рядом с ней. В другой раз, зазвав к себе знаменитого Горького, поставит свой стул посреди комнаты, наведет на мешковато сидящего в углу "Буревестника" золоченую лорнетку и спросит в упор: "Ну, что вы обо мне думаете?.." Горький пробурчит что-то бессвязное, а Мережковский голосом чревовещателя пояснит: "Зинаиду Николаевну понять нелегко. У моей жены душа темная. У моей жены душа чугунная". А Зина, закинув ногу на ногу, наклоняла свое гибкое тело в сторону Горького и, не сводя с него лорнета, светлым, четким голоском будет вторить мужу: "Да, у меня душа темная. Да, у меня душа чугунная..." И, растягивая в змеиную улыбку яркий рот, наслаждаясь смущением классика, будет ждать ответа...

Но особенно удивит в Москве Брюсова тем, что в пух и прах разругает петербургского критика, искусствоведа, соредактора журнала "Северный вестник" Волынского. Брюсов и в дневнике запишет: "Гиппиус не хочет даже печататься с Волынским под одной обложкой". Почему? Он не знал, не мог знать, что Волынский еще недавно был самой большой любовью Зинаиды, что Мережковский, муж, уже солидный писатель, даже провожал ее на свидания с ним и что роман этот закончился полным поражением ее...

Увлечение

Революцию встретили в Петрограде. Они жили тогда на Сергиевской, ныне улице Чайковского. Я бы не стал поминать это, если бы угловой дом их не стоял в двух шагах от знаменитого Таврического дворца - горнила революции. Вот мимо их углового балкона в прямом смысле прошли (и стройными рядами, и безликими толпами) сначала Мировая война и революции, а потом - война Гражданская.

"Черный, грязный, усыпанный шелухой подсолнухов город, с шатающимися бандами расхлястанных солдат" - эти слова Гиппиус равно относились ко всем этим событиям. "Раскрашенная, в парике, оглохшая от болезни, - видел ее здесь Корней Чуковский. - Сидит за самоваром - и ругает с утра до ночи большевиков, ничего, кроме самовара, не видя и не слыша"...

Она и муж ее опять были "против течения", иными словами - против всех. Только теперь, увы, и все были - против них. Их как будто никто не любил уже - из недавно любящих. Ни Керенский, ни Савинков, ни Блок, ни Вырубова - никто из бывавших у них на Сергиевской. А кроме того, в этом доме закончился, распался фактически и их многолетний союз с Дмитрием Философовым, "брак", как злословили вокруг, "втроем".

Любовный треугольник (Гиппиус, Философов и Мережковский) в жизни...

Бред! Разумеется, никакого брака не было. Был союз для создания Новой, небывалой еще Церкви: резали при свечах хлеб на белой скатерти, давали друг другу пить вино из одной чаши, молились, целовали в ладонь руки друг другу и обменивались крестами. Из этого обряда родилось знаменитое Религиозно-философское общество - для свободного обсуждения вопросов Церкви и культуры. Но теперь и Философов уходил от них, вернее - от нее. Об их отношениях напишет потом Сергей Маковский, поэт:

...и на шарже Ре-Ми. 1908-1913 годы.

"Я был свидетелем завязки этой странной любви между женщиной, не признававшей мужчин, и мужчиной, не признававшим женщин. Уточнять не буду. Одно надо сказать: она сделала всё от себя зависевшее, чтобы дружба их стала настоящей любовью, в данном случае женщина победила в ней неженщину".

Она еле уговорила Философова бежать с ними на Запад. На вокзале, говорят, они теряли чемоданы, до последнего не могли пробиться в вагон, и Мережковский кричал, выдумывая на ходу: "Я член Совета. Я из Смольного!.." Но и это не помогало. Потом он взвизгнул: "Шуба!" - с него, очевидно, в толпе срывали шубу. Но потом, скрючившись в купе, куда набилось 12 человек, вместо четырех, летя в ледяную неизвестность, она, видя перед собой двух Дмитриев - мужа и Философова - не могла, наверное, не думать о том, что сформулировала уже для себя:

"Да, верю в любовь, как силу великую. Верю, но знаю, чуда нет и не будет... Не буду же просить подставить мне лестницу к облакам, раз у меня нет крыльев... Хочу того, чего не бывает. Хочу освобождения. Я люблю Дмитрия Сергеевича, его одного. И он меня любит, но... как любят здоровье или жизнь. А я хочу... Я даже определить словами моего чуда не могу".

Любовь - неисполнимость - вот что следует и из слов ее, да и из жизни ее. Все видела и, кажется, поняла главное: любовь - это лестница к облакам, или, другими словами, - недостижимое совершенство...

Эмиграция. Вдвоем до конца.

Загадка

В их парижский дом приходило все русское зарубежье: Зайцев, Бунин, Ходасевич, Георгий Иванов, Тэффи. Гиппиус - сухая, сгорбленная, вылинявшая, полуслепая ведьма "из немецкой сказки" - всех встречала на диване, под лампой. Сидела в старой, но еще элегантной кацавейке, курила тонкие папиросы, вышивала гладью, поблескивая наперстком на узком пальце. И по-прежнему "играла с людьми", словно она, как раньше, как всегда была на сцене.

Словно вновь и вновь доказывала: она - "не как все".

Любила смутить гостя бесстыдным вопросом в лоб, прямотой "от земли", вывертом. Гладя кошку по имени "Кошшшка" (с тремя "ш"), смеялась, что в итоге жизни так и не выучилась "готовить суп". Обожала парадоксы, цедила сквозь зубы: "Если надо объяснять... то не надо объяснять". И все опасались лезть с вопросами, ибо никто не хотел выглядеть дураком. Или говорила: "Один человек - это половина человека". И все смотрели на Мережковского в кресле (он и умрет в этом кресле у камина), думая, что он и есть ее "половина".

А она, кажется, смеялась внутри, а может, плакала - кто знает.

Известно точно: последними, написанными ее рукой, словами были: "Я стою мало. Как Бог мудр и справедлив". И еще известно, что, несмотря на вечного мужа, на постоянную толпу вокруг, она, оказывается, всю жизнь была страшно одинока. Об этом - каждая страница ее интимного потайного дневника. Одинока, как бывает абсолютно одиноким человек, взобравшийся на высочайшую вершину. На ледяной пик, за которым только облака, небо, Бог. Или, как ракета, оторвавшаяся от земли в поисках неземной любви.

Это не мои слова. Так сказал о ней летописец русской эмиграции Юрий Терапиано: "Она всегда была подлинной русской патриоткой, глубоко любящей свою родину, - написал он и добавил: - В ней есть холодный блеск взлетающей с земли ввысь ракеты - ракеты, обреченной неминуемо разбиться о какое-нибудь небесное тело, не будучи в состоянии вернуться назад и рассказать нам о том, что там происходит..."

Сначала умер Мережковский, а через четыре года, в 1945-м, - она. В своем парижском доме на улице Колонэль Боннэ, 11-бис. До последнего дня они ежедневно ходили гулять в Булонский лес ("Гулянье - свет, - любил приговаривать Мережковский, - а не гулянье - тьма"), потом в одно и то же кафе - пить кофе. Он в потертой бобровой шубе, привезенной когда-то из России, она в шубе рыжего меха, розовой шляпке и всегда - на высоких каблуках. Глядя на них, идущих под руку, было непонятно, кто за кого держится. Уже полвека. Да и зачем это было знать другим?

Могила Зинаиды Гиппиус на русском кладбище Сен-Женевьев де Буа в Париже (под одним надгробием с Дмитрием Мережковским).

Только о себе

Мы, - робкие, - во власти

всех мгновений.

Мы, - гордые, - рабы самих себя. Мы веруем, - стыдясь своих прозрений, 

И любим мы, - как будто не любя.

Мы, - скромные, - бесстыдно

молчаливы.

Мы в радости

боимся быть смешны, -

И жалобно всегда самолюбивы, И низменно всегда разделены!

Мы думаем, что новый храм построим Для новой, нам обещанной, земли... Но каждый дорожит своим покоем И одиночеством в своей щели.

Мы, - тихие, - в себе стыдимся Бога, Надменные, - мы тлеем, не горя... О, страшная и рабская дорога! О, мутная последняя заря!

Счастье

Есть счастье у нас, поверьте, И всем дано его знать. В том счастье, что мы о смерти Умеем вдруг забывать. Не разумом, ложно-смелым (Пусть знает - твердит свое), Но чувственно, кровью, телом Не помним мы про нее.

О, счастье так хрупко, тонко: Вот слово, будто меж строк; Глаза больного ребенка; Увядший в воде цветок, - И кто-то шепчет: "Довольно!" И вновь отравлена кровь, И ропщет в сердце безвольном Обманутая любовь.

Нет, лучше б из нас на свете И не было никого. Только бы звери, да дети, Не знающие ничего.

Электричество

Две нити вместе свиты, Концы обнажены. То "да" и "нет" не слиты, Не слиты - сплетены. Их темное сплетенье И тесно, и мертво, Но ждет их воскресенье, И ждут они его. Концов концы коснутся - Другие "да" и "нет", И "да" и "нет" проснутся, Сплетенные сольются, И смерть их будет - Свет.

Наедине со Словом.

Юный март

"Allons, enfants, de la patrie..."*

Пойдем на весенние улицы,

Пойдем в золотую метель.

Там солнце со снегом целуется

И льет огнерадостный хмель.

По ветру, под белыми пчелами,

Взлетает пылающий стяг.

Цвети меж домами веселыми

Наш гордый, наш мартовский мак!

Еще не изжито проклятие,

Позор небывалой войны,

Дерзайте! Поможет нам снять его

Свобода великой страны.

Пойдем в испытания встречные,

Пока не опущен наш меч. Но свяжемся клятвой навечною

Весеннюю волю беречь!

8 марта 1917

14 декабря 1917 года

Простят ли чистые герои?

Мы их завет не сберегли.

Мы потеряли всё святое:

И стыд души, и честь земли.

Мы были с ними, были вместе,

Когда надвинулась гроза.

Пришла Невеста. И Невесте

Солдатский штык проткнул глаза.

Мы утопили, с визгом споря,

Ее в чану Дворца, на дне,

В незабываемом позоре

И наворованном вине.

Ночная стая свищет, рыщет,

Лед по Неве кровав и пьян...

О, петля Николая чище,

Чем пальцы серых обезьян!

Рылеев, Трубецкой, Голицын!

Вы далеко, в стране иной...

Как вспыхнули бы ваши лица

Перед оплеванной Невой!

И вот из рва, из терпкой муки,

Где по дну вьется рабий дым,

Дрожа протягиваем руки

Мы к вашим саванам святым.

К одежде смертной прикоснуться,

Уста сухие приложить,

Чтоб умереть - или проснуться,

Но так не жить! Но так не жить!

^{* "Вставайте, сыны отечества..." (строчка из "Марсельезы)}

Лестница

Сны странные порой

нисходят на меня.

И снилось мне: наверх, туда,

к вечерним теням,

На склоне серого и ветреного дня,

Мы шли с тобой вдвоем,

по каменным ступеням.

С неласковой для нас небесной высоты

Такой неласковою веяло прохладой;

И апельсинные невинные цветы

Благоухали там, за низкою оградой.

Я что-то важное и злое говорил...

Улыбку помню я, испуганно-немую...

И было ясно мне: тебя я не любил,

Тебя, недавнюю, случайную, чужую...

Но стало больно, странно сердцу моему,

И мысль внезапная мне душу осветила:

О, нелюбимая, не знаю почему,

Но жду твоей любви! Хочу, чтоб ты любила!

Господи, дай увидеть! Молюсь я в часы ночные. Дай мне

 еще увидеть Родную мою Россию.

Как Симеону увидеть Дал Ты, Господь, Мессию, Дай мне, 

дай увидеть Родную мою Россию.

Ее книгами зачитывались...  

 P.S. "...Там, на земле, я женщиной считался, - напишет она в последней незаконченной поэме. - Но только что заговорю стихами, Вот как сейчас, сию минуту, с вами, Немедленно в мужчину превращался..." И непонятно у кого спрашивала: "Как знать могу, кто я? И было так до смерти. Хотите верьте мне, а то не верьте... Но я другого не могу сказать..."

Перед смертью у Зинаиды Николаевны отнялась правая рука. Та, которой писала всю жизнь. Она не успела закончить ни поэму "Последний круг", ни книгу о муже...

Е 

Как убивали русскую литературу

 Американский журнал Foreign Policy опубликовал статью под обидным названием «Русская литература мертва?». Краткое содержание: русские писатели измельчали. Последние их гениальные книжки – это «Доктор Живаго» и «Архипелаг ГУЛАГ» (так в статье), с тех пор ничего интересного не было. Раньше американцы находили в русской литературе большие идеи и откровения, жизненные модели и жизненную философию, от писателей ждали, что их произведения будут более глубокими, чем жизнь простого смертного, а сегодня, увы, ничего этого нет.

Поскольку в приведённых здесь тезисах американский журнал абсолютно прав, давайте вспомним, отчего и как такая беда случилась.

* * *

Однажды мне попалась на глаза любопытная публикация, в которой со ссылкой на некоего пленного офицера Вермахта – аналитика, занимавшегося изучением загадочной русской души, рассказывалось, что русская литература якобы являлась для немцев источником сведений о состоянии боевого духа предполагаемого противника. (Гипотеза чересчур прекрасная, чтобы быть правдоподобной, хотя от романтичных немцев с их Аненербе всего можно ожидать.)

Так вот, этот немец якобы жаловался: вы понаписали романов о чудаках и нытиках, о всяких идиотах и «лишних людях», и поэтому мы, доверчивые господа немецкие офицеры, считали, что вы слабаки. Но вы нас обманывали. Вы специально не писали о титанических стройках, о штурме и натиске пятилеток, о небывалых жертвах, на которые готов идти ваш народ, – вы нас обманывали.

Ну что тут скажешь. Ах, обмануть того не сложно, кто сам обманываться рад. Всё мы вам писали: и «Железный поток» Серафимовича, и «Как закалялась сталь» Николая Островского, и «Мужество» Веры Кетлинской, и «Время, вперёд!» Валентина Катаева – бери изучай. Нет же, они в Достоевском и Толстом рылись. Не там, где лежит, а там, где лампочка светит.

В общем, история эта, думается, выдумана, но хвостик правды из неё торчит. Потянем за хвостик.

Западу настолько интересна русская литература, насколько интересна Россия, а Россия интересна ему в одном смысле: как с ней совладать. Это значит, что как только Россия перестаёт быть сильной (и, стало быть, угрожающей), интерес к русской литературе пропорционально падает. Всплеск интереса к русской культуре на рубеже 80-90-х годов объяснялся любопытством: точно ли русский медведь ослаб? А может, ему помочь?

Помощь была нужна. И Джордж Сорос учредил в 1988 году фонд «Культурная инициатива», преобразованный затем в институт «Открытое общество». Одной из его задач была «поддержка толстых литературных журналов». Об успешности этой программы можно судить по следующему показателю: в конце восьмидесятых, когда фонд начал свою филантропическую деятельность, средний тираж основных толстых литературных журналов штурмовал отметку в миллион экземпляров. В середине девяностых, когда Сорос умыл руки, передав заботу об «Открытом обществе» Ходорковскому, средний тираж цеплялся за пять тысяч экземпляров.

"Спаситель русской литературы" Джордж Сорос (имя при рождении Дьёрдь Шварц)

(Забегая вперёд: сейчас часть журналов вообще закрылась, а те, что остались, выходят тиражами и того меньше: от двух тысяч до до нескольких сотен штук.)

Понятно, что тиражи  всё равно бы рухнули из-за снижения уровня жизни и, скажем так, перераспределения общественных интересов. Однако филантропами был использован следующий приём: поддержкой пользовались те журналы, которые придерживались строго либеральной позиции, прочие получали шиш. И что же?

У либеральных журналов тираж, как уже говорилось, упал до пяти тысяч и ниже (несмотря на поддержку), а у сидящего на бобах патриотического «Нашего современника» (без поддержки) он составлял девять тысяч, почти вдвое больше! О чём это говорит?

О том, что задачей было не столько «дать журналам выжить», сколько втоптать их в либеральное лакейство. Хочешь гранток – играй музыку, которая нравится заказчику, а не хочешь – крутись как хочешь. Конечно, гранток надёжнее.

В начале девяностых англичане запустили у нас франшизу литературной премии «Букер». Столичная литературная интеллигенция на этот «Букер» только что не молилась, ведь там были фуршеты! С тех пор литературный процесс в России так и держится на двух китах: премия и фуршет. Фуршет и премия. Премиями определяется общественная значимость литературных произведений, а общественная значимость самих премий измеряется их денежным выражением и классом кормёжки.

Как только стало ясно, что мы восприняли преподанный урок и сами справляемся с втаптыванием своей литературы в «европейский стандарт», заграничный дядюшка и сам ушёл, и сундучок унёс. Ни поддержки, ни интереса. «Русская литература умерла», ах, какая неприятность…

Она не умерла, её вбомбили в каменный век. Мы имеем такую литературу, которую нам дозволяют иметь либеральные литературные функционеры. В качестве цензурного инструмента используются «механизмы рынка». Работая в крупном издательстве, я наблюдал, как это происходит. Очень просто: приносите вы книжку с «подозрительным содержанием» в отдел маркетинга. Там чешут репу и этак простодушно спрашивают:

– Хм, а на что это похоже? На «Духless» или на Дарью Донцову?

– Ни на что не похоже! – яритесь вы. – Это бомба, такого сто лет не было!

– Хех, — снисходительно смеются в маркетинговом отделе, – нового Толстого открыл? Слушай сюда, мальчик. У нас частное коммерческое издательство, если ты не знал. В него Соломон Пантелеич личные деньги вкладывает (слава Соломон Пантелеичу). Поэтому ты давай неси то, что продаётся, или то, что похоже на то, что продаётся! Мы хорошим предложениям всегда открыты.

Там, где «механизмы рынка» по каким-либо причинам не действуют, применяется прямая цензура. Впоминается в связи с этим забавный анекдот. Один мой приятель, литературный критик, написал для толстого литературного журнала (из тех, что поддерживались Соросом) статью, в которой, среди прочего, был абзац о разумности литературной цензуры. Статья вышла, а абзаца-то в ней и нет… «Знаешь что, — сказали ему в редакции. — У нас демократическое издание, мы против цензуры. А потому этот абзац выкинули!» Чик-чик.

Писатели «нежелательного» направления были отлучены от актуального литературного процесса. А литературный процесс – это и редактура (работа с дельным редактором — иногда залог половины качества), и профессиональное обсуждение, задающее писателю ориентиры развития и стимул к работе. И материальная база!.. Вот пример: хотел я издать книжку великолепного псковского писателя К***, уговорил издателя, тот говорит: ладно, давай, но только быстро… Звоню в Псков: скорее присылайте тексты! Диктую электронный адрес… А он переспрашивает: какая-какая улица? Оказывается, у человека нет компьютера. Он печатает рассказы на пишмашинке. В 2014 году.

Замечательные книги того самого "писателя К***" – искренне советую! Если повезёт найти...

Смех смехом, но когда писатель находится в изоляции, он неизбежно деградирует. Тот же К***, изредка издаваемый меценатами крошечными тиражами, собирает свои сборники сам, и у меня душа обливается кровью, когда я вижу, насколько неправильно он это делает. А столичный редактор или премиальный «ридер» тычет злорадно пальцем в какую-нибудь несуразность и хохочет: «И вот это вот ваша „русская литература“? Ха-ха!..»

Изредка сквозь эшелонированную либеральную оборону по недоразумению либо по недосмотру просачивается что-нибудь неположенное, и тогда случается «скандал». Но за двадцать лет таких «скандалов» было, кажется, всего четыре. Дайте вспомнить.

1. Алексей Варламов с повестью «Рождение» (1995 год, премия «Антибукер»). Человек всего-то написал, что его героя рождение ребёнка заботит гораздо больше, чем призыв Гайдара к интеллигенции в 1993 году выходить на площадь и «давить гадину». Ох, как же его за это мочили… (Воспитали на всю жизнь.)

2. Александр Проханов с кислотным романом «Господин Гексоген» (2002 год, премия «Национальный бестселлер»). Но перед этим его же куда более острые и литературно-удачные романы «Красно-коричневый» и «Идущие в ночи» были успешно замолчаны, а это был совсем другой Проханов, и при нормальном литпроцессе, где именно эти романы (а не постмодернистский «Гексоген») были бы оценены по достоинству, мы бы получили другого писателя.

3. Михаил Елизаров с патриотической сорокинщиной «Библиотекарь» (2007 год, премия «Русский Букер»).

4. Пытающаяся объяснить (а значит, понять? а значит, простить?!) кровавую логику русского ХХ века «Обитель» Захара Прилепина (премия «Большая книга» в 2014 году).

Ну, последние два примера — это уже когда дело было сделано, и Левиафан ослабил хватку, так что, можно сказать, по большому счёту прокололись лишь дважды.

Зато ничего не говорят широкому читателю имена воронежца Вячеслава Дёгтева и ленинградца Георгия Сомова (уже покойных); оренбуржца Петра Краснова, псковитянина Владимира Клевцова, нижегородца Алексея Серова и ещё десятков тех, кого я сейчас не назвал, или не вспомнил, или просто не знаю. Этих писателей просто «нет». Их книги не издаются (или издаются на коленке тиражами по 500-200 штук), с ними не работают редакторы (а ведь бывают целиком «редакторские» писатели, например, Виктор Астафьев), их не обсуждают критики. Между тем русская литература, в которой присутствовал бы, например, роман Юрия Баранова «По пути на ЮБЛО» («Южный Берег Ледовитого Океана», я извиняюсь), или «Песни Гипербореев» Владимира Федорова, или «Своим чередом» Зои Прокопьевой, – это была бы совсем другая русская литература и совсем другая история России 90-х годов. Другое самосознание народа, другие «странные русские».

Поскольку прочесть эти книги вы, вероятнее всего, не сможете, я о некоторых из них расскажу. Не потому, что они «самые-самые» (это не одному человеку решать, для этого как раз литпроцесс и нужен), а потому, что первыми пришли в голову.

Сборник рассказов Вячеслава Дёгтева «Крест». Очень задел меня, человека, тогда ещё не обременённого детьми, государственническими убеждениями и весьма циничного, рассказ «Джеляб». Во время первой чеченской войны горцы захватили нескольких русских баб и организовали из них что-то вроде «отделения добрых услуг», тягая по горам и используя как проституток. Потом, под предлогом того, что везут к врачу, отправили расстреливать. Там была подогревающая эмоции «романтическая» линия, которую мы опустим, но, короче, всех убили, а одна за кустик над пропастью зацепилась, спряталась и, раненая, плачет, бормочет: «Ну, падла, погоди, выберусь, сыновей нарожаю, они тебе…» Это было время, когда правозащитник Сергей Адамович Ковалёв и героическая чеченолюбивая журналистка Елена Масюк ни на секунду не вылезали из телевизора. А ошарашивало в рассказе именно то обстоятельство, что русские, оказывается, способны не только разбомбить (если генералы Березовского им позволят), но и «нарожать». Это русские-то? Но Дёгтев написал так, что сомнений не оставалось. И откуда ни возьмись ком в горле, и уверенность: нарожает!

Совершенным шоком (в хорошем смысле) оказался для меня и никому не известный роман Владимира Федорова «Песни Гипербореев». Там вкратце вот о чём: начало девяностых, самый разгар «развала и вымирания». Деревня рушится, все скулят. А у Федорова в романе люди просто забили на государство, банки, кредиты и прочее и живут сами по себе, как на острове. Будто нет над ними никакой власти, никакого радио-телевизора. Колхоз развалился — хорошо. Что плохо лежит — украли. Что лежит хорошо — ну, постарались, пошевелили мозгами и тоже к делу приспособили. И живут. Сеют, пашут, богатеют, строятся. Женятся, заводят детей. Параллельная цивилизация, «Другая Россия». И никакого тебе упадка духа в связи с «демократическими реформами». Наоборот, хорошо, что перестали на нас внимание обращать! Хоть раздышимся… По этой книжке семинары можно было проводить по выживанию без оружия. Русское кунг-фу.

С этим кунг-фу перекликается роман Зои Прокопьевой «Своим чередом». Начало тридцатых, до Сибири докатилась коллективизация. Одну деревню «раскулачили» поголовно: нужны были бесплатные рабочие руки — валить лес, готовить просеку для новой ветки узкоколейки. Вывезли людей в лес в чём были, а в это время того, кто железную дорогу строить должен был, посадили. И оказались эти люди никому не нужны. Их просто забыли. Пришлось выживать самим: собирать камни и месить глину, строить кузнечные горны, землянки рыть, потом избы ставить в тайге, корчевать поля и так далее. В общем, как «Таинственный остров» Жюля Верна, книга про выживание. (Говорят, Зоя Прокопьева сама поставила в тайге дом, своими руками, почти без помощи, такая вот оригиналка, так что разбирается в вопросе таёжного выживания она неплохо.) Много народу вымерло, но те, кто выжил, новую деревню поставили, стали жить. А тут про них вспомнили. На стройку металлургического гиганта вывезли. Там — разорение, бардак, голод, нищета, разврат и апатия. А эти люди (метафора русского народа; роман вообще очень поэтический и глубокомысленный) и здесь ухитрились выжить и более того — навести порядок. Такой «Антикотлован» платоновский получился. Дважды должны были сгинуть без следа, всё для этого родная власть сделала, а не сгинули. И комбинат построили, танки начали выпускать, и на войну на этих танках пошли, и даже вернулись многие. Ничего их не берёт.

«По пути на ЮБЛО» Юрия Баранова — это уже при демократии дело было: подмосковное село, подъедаемое богатыми столичными дачниками. Рядом лес и обширнейшее болото. Районное начальство, глава Администрации, местный мент — все сволочи. Дачники — тоже не подарок. Сыплются обиды на шею русского человека. А несколько местных мужичков сговорились и стали так дела обтяпывать, что обидчики начали кто с перерезанным горлом, кто просто так в болоте тонуть. И без улик — не подкопаешься. Что только ни делала власть, чтоб остановить эту мистику и прищучить подозреваемых, а мистика, зараза, не останавливается. И что самое смешное, жизнь-то от этого лиходейства заметно улучшилась. Этакий террористический инструктаж о способах народного правосудия. Таинственная русская душа — она такая, о двух сторонах: светлой и тёмной. Даже не берусь себе этот роман на полках в книжном магазине представить.

А, собственно, почему? Мало, что ли, у нас книжек и фильмов о маньяках да извращенцах? Но ведь то ж правильные маньяки, вы поймите… Они для услажденья плоти и кармана маньячат. А тут маньячат, чтобы жить по совести можно было. Это уже как-то… статьёй попахивает.

То ли дело романы о страданиях высокоинтеллектуальных лесбиянок, или влюблённых в олигархов риэлторш и прочей «интеллигенции»! Это да. Это прямо-таки необходимо хорошенечко изучать аналитикам из Лэнгли или откуда они там, чтобы знать, на что загадочный русский народ в предстоящей войне способен. Тут-то им и объясняют (на самом-то деле — объясняют нам, чтоб мы сами так думали): русский народ — он мальчик. Он хочет в торгово-развлекательный центр и трусики. Он не хочет воевать с партнёрством во имя прогресса! Да и чем ему, хи-хи, воевать-то? Томиком Пелевина? Стаканчиком из-под капуччино? Ключиком для сборки мебели из магазина IKEA?..

Нет, конечно. Не ключиком. Зубами загрызём – вы только разозлите как следует. А что нет у нас для вдохновения великой русской литературы, так это ничего. Хитрость-то вся в том, что это не мы русской литературой вдохновляемся, а ровно наоборот – она нами. Всегда так было. Так что логика тут простая: будет великая Россия – будет и великая русская литература.

P.S.

Эта статья была написана пять лет назад. В ней можно было рассказать ещё о многом. Например, о механизме вручения литературных премий. Сегодня повторю главное. Вырождение русской литературы наступило не потому, что "не стало писателей" или "не стало читателей", и не потому, что "теперь книги не нужны – теперь интернет есть", а в результате местничества, кумовства и коррупции тех, кому "достался" литературный процесс на заре 90-х. Они "проели" литературу – так же, как "новый класс собственников" "проел" экономику.

Плюс – совершили стратегическую ошибку, взяв курс на "искусство для богатых". Театр этот курс выдержал, а литература нет. Но об этом, если хотите, можно написать в другой раз, а то уже и так "много букв". Если интересно, напишите, пожалуйста, в комментариях! Ну, а если нет, то и не будем :)

  

И.С. Тургенев-романист. Проблема героя времени и ее решение в романах

 

В социально-психологических романах «Рудин», «Дворянское гнездо», «Накануне», «Отцы и дети», повестях «Ася», «Вешние воды» созданы образы уходящей дворянской культуры и новых героев эпохи разночинцев и демократов, образы самоотверженных русских женщин. В романах «Дым» и «Новь» изобразил жизнь русских за границей, народническое движение в России.

Духовная жизнь Рудина гораздо разностороннее и богаче по сравнению с внутренним миром его предшественников. Он широко образован, впитал в себя философские мысли того времени, ему близки важные интересы современного общества. Вера в науку, в необходимость знаний, стремление к истине и свободе возвышают Рудина над окружающими. Он обладает замечательным даром красноречия, способностью заражать своим энтузиазмом и увлекать возвышенными идеями. Тургенев подвергает своего героя испытанию любовью. Юная Наталья Ласунская готова идти за Дмитрием Рудиным безоглядно на любые жертвы, так как принимает полные энтузиазма речи героя за его дела. Но Наталья ошибается: годы отвлеченной философской работы иссушили в Рудине живые источники сердца и души. И потому первое возникшее на его пути препятствие — отказ Дарьи Михайловны Ласунской выдать дочь за бедного человека — приводит Рудина в полное замешательство. В ответ на любовные порывы Натальи он говорит упавшим голосом: «Надо покориться». Герой не выдерживает этого испытания, обнаруживает свою человеческую неполноценность.

Время сгладило остроту первого страдания Натальи, но жизнь самого Рудина не сложилась. Богатые задатки его натуры, его ум, способности, знания пропадали впустую. Он не умел найти им правильного применения, не знал, как претворить в жизнь свои идеи, да и в самих идеях его не было ясности. Рудин замахивается на заведомо неисполнимые дела: перестроить в одиночку всю систему преподавания в гимназии; сделать судоходной реку, не считаясь с интересами владельцев маленьких мельниц на ней. Это была не вина, а беда его. «Нас бы очень далеко повело, — говорится в романе, — если бы мы хотели разобраться, отчего у нас являются Рудины».

Но вывод напрашивается сам собой: таких, как Рудин, создала эпоха, среда, исторические условия. В главном герое отразилась судьба человека тургеневского поколения, воспитанного философским немецким идеализмом. Этот идеализм окрылял, рождал веру в прогресс. Но уход в отвлеченное мышление не мог не повлечь отрицательных последствий: умозрительность, слабое знакомство с практической стороной человеческой жизни.

Несчастье людей типа Рудина заключалось в том, что они были оторваны от своего же народа, задавленного рабством и нищетой. Все планы и замыслы Рудина рушились один за другим. В конце романа он предстает перед нами бесприютным скитальцем, гонимым властями, измученным неудачами.

Финал романа героичен и трагичен одновременно. Рудин гибнет на парижских баррикадах 1848 года. Верный своей «гениальности» без «натуры», он появляется здесь тогда, когда восстание уже подавлено. Дмитрий Рудин поднимается на баррикаду с красным знаменем в одной руке и с кривой и тупой саблей в другой. Сраженный пулей, он падает замертво, а отступающие рабочие принимают его за поляка.

Один из героев романа говорит: «Несчастье Рудина состоит в том, что он России не знает, и это точно большое несчастье. Россия без каждого из нас обойтись может, но никто из нас без нее не может обойтись. Горе тому, кто это думает, двойное горе тому, кто действительно без нее обходится!»

Своей гибелью герой отстаивает ценность поиска истины и высоту героического порыва.

Роман Тургенева «Дворянское гнездо» — это очередная попытка писателя найти героя своего времени в дворянской среде. Федор Иванович Лаврецкий воплощает в себя лучшие качества патриотически настроенного русского дворянства.

Начало жизненного пути Лаврецкого типично для людей его круга. Лучшие годы тратит он впустую: на светские развлечения, на женскую любовь, на заграничные скитания. Федор Лаврецкий втягивается в этот омут и попадает в сети светской красавицы Варвары Павловны. Но, обманутый женой, разочарованный, Лаврецкий резко изменяет свою жизнь и возвращается домой.

Опустошенная душа его вбирает впечатления забытой родины: длинные межи, заросшие чернобыльником, полынью и полевой рябиной, свежую степную голь и глушь, длинные холмы, овраги, серые деревни, ветхий дом, сад с бурьяном. Погружаясь в глубину деревенской русской жизни, Лаврецкий исцеляется от суетности жизни светской. Здесь, в деревне, встречается он с дворянами, выросшими в провинции. Это Марфа Тимофеевна, тетушка Лизы Калитиной, и сама Лиза.

Возможность возрождения для новой жизни мелькнула на короткое время перед Лаврецким по возвращении на родину. И тут до него доходит известие о смерти жены. Убедившись в том, что он полюбил Лизу, Федор Лаврецкий сначала не испытывает никакого радостного чувства. «Неужели, — думает он, — мне в тридцать пять лет нечего другого делать, как опять отдать свою душу в руки женщины? Но Лиза не чета той: она бы не потребовала от меня постыдных жертв; она не отвлекала бы меня от моих занятий; она бы сама воодушевила меня на честный, строгий труд, и мы пошли бы оба вперед, к прекрасной цели».

Драма Лизы и Лаврецкого в том, что мираж личного счастья, поманивший их, внезапно рассеивается. Известие о смерти Варвары Павловны оказывается ошибочным. Неожиданно для всех она предстала перед Лаврецким в те дни, когда он, преодолев сомнения, уже начинал верить в возможность внутренней гармонии, покоя и счастья.

 

После этого события Лиза уходит в монастырь, а Лаврецкий уезжает. В эпилоге романа снова показано возвращение героя в родные места. Но за это время сильно изменился сам Лаврецкий: он постарел и душою, и телом. Свершился, наконец, перелом в его жизни: он перестал думать о собственном счастье, сделался хорошим хозяином, выучился «пахать землю», упрочил быт своих крестьян.

И все же грустен финал романа: ведь одновременно, как песок сквозь пальцы, утекла в небытие почти вся жизнь. Поседевший Лаврецкий посещает усадьбу Калитиных: вот он «вышел в сад... и душу его охватило то чувство, которому нет равного и в сладости, и в горести, — чувство живой грусти об исчезнувшей молодости, о счастье, которым когда-то обладал».

И вот герой приветствует молодое поколение, идущее ему на смену: «Играйте, веселитесь, растите, молодые силы... Жизнь у вас впереди, и вам легче будет жить: вам не придется, как нам, отыскивать свою дорогу, бороться, падать и вставать среди мрака...»

Лаврецкому грустно от воспоминаний, а не от того, что рядом с ним беспечно веселится молодость. Эта черта Лаврецкого превосходно выражена в эпилоге.

Роман И. С. Тургенева "Отцы и дети" (1862), вызвал разноречивые мнения. Критики по-разному поняли и прочли роман, по-разному осмыслили главную идею и проблематику этого произведения. Большинство увидело в нем вечную проблему отцов и детей, проблему смены поколений. То есть основной конфликт романа трактовался как возрастной. Но борьба "отцов" и "детей" в романе Тургенева - это не только столкновение различных поколений, но и идеологий, и мировоззрений. Противоборство героев в романе имеет и другой смысл - это философские раздумья о вечном движении жизни и вечной борьбе старого и нового, о месте и деятельности человека на земле. Поэтому одной из интереснейших проблем в романе является проблема деятеля, проблема положительного героя.

 

В эпоху, описанную писателем, начинает формироваться новый тип деятеля: разночинца-демократа, человека дела, прагматика и материалиста. Тургенев сумел увидеть и запечатлеть (конечно, по-своему и весьма субъективно) рождение героя нового времени. Поэтому центральное место в романе занимает фигура Евгения Васильевича Базарова. Этот герой из 28 глав романа не присутствует только в двух. Все остальные лица группируются вокруг него, во взаимоотношениях с ним и друг с другом раскрывая свои характеры, тем самым оттеняя незаурядность его личности. Как и Чацкий в "Горе от ума" А. С. Грибоедова, Базаров противопоставлен всем действующим лицам: и дворянам Кирсановым, и Одинцовой, и Кукшиной с Ситниковым, и даже собственным родителям. Он совсем из другой среды, и это проявляется в его взглядах и словах. Особенно это заметно во взаимоотношениях с другом, любимой женщиной и родителями.

В романе Тургенев применяет точную датировку, показывая читателю конкретное время действия. История романа начинается в 1859 году 20 мая и завершается зимой 1860 года. Поражает и лаконизм тургеневского повествования. Картины жизни русского общества того времени уместились в рамки небольшого произведения.

Резкое отличие Базарова от окружающих дворян-помещиков бросается в глаза при первом же знакомстве с героем. Все мельчайшие детали портретной характеристики (обветренная красная рука, балахон с кистями, бакенбарды, волевое лицо, грубоватые манеры) - все это свидетельствует о том, что перед нами человек дела, который не считает нужным соблюдать правила хорошего тона, столь существенные в дворянском быту.

Тургенев очень скупо рассказывает о биографии своего героя. Из романа мы узнаем, что Евгений Базаров - сын полкового лекаря, внук дьячка, что он выпускник Медико-хирургической академии. "Главный предмет его - естественные науки, - говорит Аркадий. - Да он все знает". И действительно, герой весьма осведомлен в области медицины, химии, физики, зоологии. Но Тургенев не говорит читателю, на каком поприще развернется талант Базарова. Судя по намекам Аркадия, ему уготована совсем не медицинская карьера. Сам автор видел в Базарове революционера. "И если он называется нигилистом,- писал автор в письме к К. Случевскому, - то надо читать: революционером". Как же проявляется эта революционность в герое? Конечно, Тургенев не мог в открытую изобразить революционную деятельность Базарова. Но он сумел донести до читателя именно эту мысль, показав внутренний мир своего героя, его уровень мышления и мировоззрение. Тургенев увековечил базаровский тип, введя в русский язык понятие "нигилизм" и "нигилист".

В чем же состоит нигилизм героя? Что он выражает? Базаровский нигилизм, отрицавший авторитеты, родился в эпоху перелома общественного сознания. Он связан с утверждением материалистического мировоззрения, с развитием науки, в первую очередь, естествознания. Особенностью нигилизма Базарова было то, что герой ничего не брал на веру, стремился все проверять жизнью, практикой. Отличительной чертой было также полное отрицание искусства, музыки и других проявлений духовной жизни людей. Но эта особенность взглядов и порождала противоречия. Базаров на себе испытывает то, что он презирал, что он называл "романтизм, чепуха, гниль, художество".

Сильнейший удар, приведший к внутреннему конфликту героя с самим собой, произвела любовь, существование которой ранее он полностью отрицал. "Вот тебе раз! Бабы испугался!" - подумал Базаров и, развалясь в кресле не хуже Ситникова, заговорил преувеличенно развязно". Любовь к Одинцовой раскалывает душу героя на две части. Теперь в нем живут две личности. Одна из них - убежденная противница романтических чувств. Другая - страстно любящий человек, столкнувшийся с подлинным таинством высокого чувства: "...Он легко сладил бы с своею кровью, но что-то другое в него вселилось, чего он никак не допускал, над чем всегда трунил, что возмущало всю его гордость". Базаров признается в любви, но видит, что его чувство не взаимно. Он покидает дом Одинцовой, стремясь подавить в себе разбушевавшееся чувство.

Хотя в характере Анны Сергеевны Одинцовой много общего с характером Базарова, она не решается на супружество с ним, так как предпочитает спокойствие и уверенность в завтрашнем дне: "Спокойствие все-таки лучше всего на свете". Да и самого Базарова трудно представить таким же семейным человеком, каким станет Аркадий. Итогом душевного разлада, трагической любви героя стало крушение всего его мировоззрения.

Особую роль в романе играют взаимоотношения Базарова с другом, Аркадием Кирсановым: "У Базарова нет друга, потому что он не встречал еще человека, который не спасовал перед ним. Аркадий хочет быть сыном своего века и напяливает на себя идеи Базарова, которые решительно не могут с ним срастись". Нигилизм Аркадия - это песня "с чужого голоса". Евгений Базаров хотел перевоспитать Аркадия, сделать его "своим", но очень скоро убедился, что это неосуществимо. И все же Базарову тяжело расставаться с Аркадием, к которому он был искренне привязан.

В романе Аркадий - лучший из "учеников" Базарова. Другие его "последователи" изображены карикатурно. Ситников и Кукшина опошляют идеи разночинцев-демократов. Они видят в нигилизме только одно - отрицание всех старых нравственных норм. Поэтому эти герои так отталкивающе безобразны и смешны. Для них нигилизм - всего лишь новая мода.

Тургенев еще раз проводит своего героя по тому же кругу, заставляет его встретиться с теми же людьми и до конца выяснить свои отношения с ними. Но теперь ни в Марьино, ни в Никольском мы уже не узнаем прежнего Базарова: затухают его блистательные споры, догорает несчастная любовь, становится бессмысленным по сути важное дело - лечение людей. И только в финале "в последний раз вспыхнет, чтобы окончательно угаснуть, его тревожная, но любящая жизнь душа". Смерть примиряет Базарова с жизнью. Перед лицом смерти слабыми оказались опоры, поддерживавшие некогда базаровскую самоуверенность и цинизм: медицина и естественные науки не в силах переломить ход событий, отступили, оставив Базарова наедине с самим собой. И тут пришли на помощь силы, когда-то им отрицаемые, но хранимые в глубине души. Именно с их помощью герой борется со смертью и смело смотрит ей в глаза. Каков же герой в этот миг? Умирающий Базаров прост и человечен: отпала надобность скрывать свой "романтизм", и вот теперь душа героя освобождается от цепей лжетеорий. Он думает не о себе, а о своих родителях, готовя их к ужасному концу. Любовь к женщине, любовь к отцу и матери сливаются в сознании умирающего Базарова с любовью к Родине. Герой осознает, что Базаров-нигилист не нужен России, что он лишний в этом мире, что его деятельность бесполезна: "Я нужен России... Нет, видно не нужен. Да и кто нужен? Сапожник нужен, портной нужен, мясник... мясо продает..."

В конце романа Базаров умирает, потому что нигилизм - зарождающееся движение. И неизвестно, как проявят себя молодые отрицатели в будущем. Поэтому герой показан только в настоящем.

В Базарове автор обобщил многие типические черты разночинцев-демократов 60-х годов, но писатель преувеличил некоторые отрицательные черты своего героя, потому что сам не разделял идей нигилистов.

Дворянское гнездо. Экранизация

https://www.ivi.ru/watch/53134