Чехов и пустота: почему японцы обожают читать и ставить Чехова?
Декабрь 1945 г. Япония. Только что закончилась война. В центре Токио, в полуразрушенном здании театра «Юракудза», первая послевоенная премьера — «Вишневый сад» Чехова. В последний раз пьесу показывали в 1937 г. Тогда её ставил Аояма Сугисаку, который через 8 лет снова вернётся к Чехову, собрав для постановки всех звёзд японского Сингэки.
«Вновь возвратился в Японию наш любимый Чехов!» — напишет после премьеры театральный критик Андо Цуруо в газете «Токио симбун».
О том, как Чехов повлиял на Японию, и что роднит его произведения с японской поэтикой, читайте в тексте Лады Жиновой.
В послевоенное время сцены из «Вишнёвого сада» буквально разыгрывались по всей Японии. В конце 1945 г. правительство начало земельную реформу. После войны страна потеряла значительную часть земли, площадь государства сократилась, уменьшилась и посевная площадь. Предполагалось, что правительство выкупит землю у крупнейших помещиков, а после продаст её по заранее определённым ценам крестьянам.
Режиссер Хидзиката Ёси в рецензии в газете «Асахи», отмечая злободневность постановки, писал: «Сейчас во многих богатых домах Японии в связи с введением закона о земле разыгрывается много трагикомических сцен. Люди работают, говорят о земельной собственности, об оскудении помещиков и росте влияния капиталистов. Вот что прежде всего я почувствовал, смотря премьеру “Вишневого сада” в переполненном театре Юракудза».
Первый послевоенный «Вишнёвый сад» почти 80 лет спустя, кажется, был символичным. За несколько месяцев до этого Япония приняла условия Потсдамской декларации и подписала акт о безоговорочной капитуляции. Японский милитаризм, первые ростки которого стали всходить ещё в эпоху Мэйдзи, был выкорчеван. Старая Япония отступала, правда без уничтожения вишнёвого сада, но с разрушением Хиросимы и Нагасаки. В 1947 г. была принята Послевоенная конституция, включающая 9 статью, по которой Японии запрещалось иметь вооруженные силы и участвовать в войне.
Эпоха Мэйдзи превратила Японию из аграрной страны в государство, наращивавшее милитаристскую мощь.
Эпоха Мэйдзи открыла Японию иностранцам.
Эпоха Мэйдзи познакомила японцев с Чеховым.
Встреча Японии с Чеховым не была громкой. Литературовед и писатель Дзиндзай Киёси намного позже сравнивал влияние Чехова на японскую литературу с каплями дождя, которые понемногу пропитывают почву.
Произведения Чехова появились в революционный период Мэйдзи, когда страна шла по пути кардинального преображения, но на японский манер. Поэтому и литература, как пишет исследователь Ким Рёхо, нуждалась в «радикальном обновлении творческого метода». Японские писатели стали активно обращаться к опыту иностранных коллег, изучая не только европейскую классику, но и русскую литературу.
Популярность Чехова в Японии в период Мэйдзи была обусловлена не только работой Сэнумы Каё. Критик Какута Кококакяку (псевдоним: Кэннан) в статье «Изучение русской литературы и Антон Чехов», вышедшей 6 марта 1904 г. в приложении к воскресному выпуску газеты «Ёмиури» писал о созерцательности Чехова. Кэннан противопоставлял его Толстому и Горькому, как художникам активного действия. Также он сравнивал всех трех писателей с великими мыслителями древнего Китая: Толстого — с Конфуцием и Мэн-цзы, Горького — с Хань Фэй-цзы, Чехова — с Чжуан-цзы.
Мировоззрение Чехова Кэннан связывал с восточной созерцательностью и пассивностью. Он отмечал, что Чехов поднимается над суетой вещей, кажется, ища естественное состояние и правду реальности.
Чехов был близок японцам. Его роднил с ними хрестоматийный принцип «краткость — сестра таланта», который также является идейным для японского искусства. Чехов очень конкретен и предельно понятен, но вся его конкретика строится из деталей. Это роднит его тексты с поэзией хайку, в которой автор ловит одно единственное конкретное мгновение, будто вырывая кадр из киноплёнки реальности. Вселенная стихотворения в тексте японской поэзии также строится благодаря деталям — например, у Басё:
«На голой ветке
Ворон сидит одиноко.
Осенний вечер».
Текст построен на конкретных деталях, которые рождают ощущения и смыслы, выносимые, будто за скобки. Возможно, поэтому японцам понятнее лаконичность Чехова, чем монументализм Толстого. Чехов помещал целую Вселенную в короткий рассказ или пьесу, оставляя «много воздуха», выводя все самые трагичные, яркие события за сцену. О том, что случилось, зритель/читатель узнаёт через детали. Это, наверное, роднит его с японскими живописцами в стиле суми-э (живопись тушью), которые создают картину, нанося только самые необходимые линии. Вместе с этим, большую часть работы занимает белое пустое пространство (эффект «ёхаку»).
Несмотря на конкретику, Чехов оставляет читателя один на один с недосказанностью, что рождает тонкое ощущение «послечувствования», которое в японском языке называется «ёдзё». «Ёдзё», как и другие категории японской эстетики вроде «югэн», «сибуй» и «ики», нечто, что очень трудно уловить. «Ёдзё» — это «послевкусие» от произведения, некий подтекст, что-то невыраженное и едва уловимое. Это предельная концентрация красоты в сжатой форме. Чехов, как и японские поэты, не увлекается развернутыми описаниями и дополнительными деталями. Он понимает, что не сможет рассказать всё, поэтому обрывает повествование, замолкая. Оставляя читателя один на один с пустотой паузы.
Японские живописцы считают, что «пустые места на свитке исполнены большего смысла, нежели то, что начертала на нем кисть». Так и «пустые места» чеховских финалов, кажется, открывают больше пространства для «домысливания», рождая вариативность.
Считается, что Чехов очень сложен для постановки, ведь бумажный текст сопротивляется однозначной театрализации, а финал рождает множество интерпретаций, поскольку «в чеховской драматургии заложена потребность домыслить ее волей будущего воплотителя». Наверное, поэтому Немирович-Данченко считал, что «любую пьесу Чехова каждый раз надо ставить заново». Но есть и другая точка зрения: Чехов не сложный, Чехов очень тонкий, деликатный. За деталями кроются смыслы, которые Чехов не пытается показать сразу и всем. Это как рябь на воде. Тонкое ощущение, подобное «югэн», т.е. скрытой красоте.
Японцев, похоже, не пугала эта сложность. Наоборот, они, кажется, чувствовали эту тонкость Чехова. Его пьесы полюбили в Японии. Сато Сэйро считает, что секрет в том, что драма у Чехова развивается в самой душе. Также созвучны японскому мироощущению и глубокие размышления персонажей. Сэйро указывает, что в моменты, отмеченные в пьесах «молчанием» и «паузой» чувствуется связь с вечностью. Паузы будто бы воплощают дух дзэн-буддизма, в котором «в “нет” есть всё».
Это ясно чувствуется во втором действии «Вишневого сада», когда лопается струна. Персонажи сидят задумчиво, в тишине. Тихо бормочет Фирс и вдруг… «Раздается отдаленный звук, точно с неба, звук лопнувшей струны, замирающий». Именно этот момент, как пишет Сэйро, соединяет мгновение с вечностью.
Все пьесы Чехова очень структурны и академичны. Мир его пьес логичен и упорядочен. Это напоминает модель идеальной Вселенной, которую, например, создавали чайные мастера в своих павильонах. У Чехова нет хаоса предметов, деталей и действий: всё находится на своём месте, всё подчинено строгой логике, всему своё время. По такому же принципу организованы и чайные павильоны, где нет ничего лишнего, а каждый предмет максимально утилитарен.
Произведения Чехова, особенно «Вишнёвый сад», оказали огромное влияние на японских писателей. Не удивительно, ведь пьеса только за 1949-1955 г. выходила на японском языке 11 раз в восьми разных переводах.
Чехова не только ставили, но и заимствовали. По отношению к классической японской литературе понятие плагиата (как мы его понимаем) нельзя применять, поскольку заимствовать чужие куски текста или сюжеты считалось нормальным. Такая практика как бы воздавала почести первоисточнику, а также создавала элемент сотворчества, например, в поэзии, когда Сосэки цитировал Бусона.
Чехова также «заимствовали». У классика японской литературы Дадзая Осаму неоднократно можно встретить упоминания имени Чехова и его персонажей. А Акутагава Рюноскэ создает новеллу «Сад», созвучную с «Вишневым садом» Чехова. И там, и там, погибает сад – символ уходящей эпохи…
До сих пор Чехов наравне с Толстым и Достоевским остается столпом «русской классики» в Японии. Чехова ставят, Чехова любят, Чехову посвящают хокку.
В книге «Мой Чехов» Асахи Суэхико писал:
Ноябрьская ночь.
Антона Чехова читаю.
От изумления немею.
А «День смерти Чехова» («чэхофу ки» /チエホフ忌) — 15 июля — в поэзии употребляется как летнее сезонное слово (киго). Сезонное слово (киго) — слово или выражение, которое указывает на время года, к которому относится картина, изображаемая в хокку/хайку.
Я вижу свет,
Прикуривая от свечи —
Сегодня Чехов умер…
(автор Накамура Кусато, перевод Анны Семиды)
Киго помогают почувствовать обстановку или создаваемый образ полнее, четче. И, вместе с тем, ненавязчиво, будто намёком. «Чэхофу ки» — летняя ночь после знойной жары. Интересно, что день смерти писателя, чья творческая манера отличалась полнотой мелкий деталей, сам стал деталью-киго, рождающей ряд образов.
Писатель, лауреат Нобелевской премии Кавабата Ясунари в «Изучении грозы» писал: «у Чехова есть что-то восточное, сладостно-горький привкус его произведений напоминает традиционно-японское отношение к небытию».
Возможно, в произведениях Чехова японцы и правда слышат то самое «му», которое можно назвать полнотой Бытия. И за закрытым занавесом после очередной постановки «Вишнёвого сада», кажется, открывается бесконечное поле интерпретаций.
Комментариев нет:
Отправить комментарий