ЗНАКИ:
ФАНТАЗМ
ПИСЬМА И БУКВЫ -ГОГОЛЬ, ДОСТОЕВСКИЙ, ГОТОРН
Посеявший
буквы пожнет тексты. Пословица неизвестного происхождения
Важная
роль в фантастических текстах принадлежит не только очарованию тайного или
отаинствляемого знания, но также и фасцннозуму знаков. В особенности письменные
знаки приобретают такие функции, которые вытесняют их практическую
меди-альность. Знаки становятся носителями тайных посланий, указаниями на
текстовые многозначности. При этом используется не только их семантическая, но
и эстетическая сторона. Романтические и постромантические авторы, использующие
эти свойства знаков, исходят из такого понимания письма, для которого притягательность
зримого образа букв столь же важна, сколь и возможность по-разному прочитать
эти буквы. Письменные знаки становятся каллиграфическими, уподобляются
арабескам, начинают репрезентировать собою фантазм.
1
Свойства
письма, ставящие его между «арабеском» и «незашифрованным текстом», совершенно
не учитываются той историей (упадка), которая описывает процесс унификации
письма, погашения его сигнификантов. Вопреки тому, графофилия57 последних лет
не только документирует ностальгический интерес, возникающий в преддверии
гибели «Гутенберговой галактики»58, но и доказывает существование
противоположной тенденции — истории письма, движимой силами lusus (игры) и
магии, которые противодействуют л ого центрическому укрощению и «стиранию
означающего»59. Это «противоистория» несостоявшейся экономизации и
десакрализации письменных зйаков, «противоистория» их осво-
57
Она подробно рассматривается в некоторых статьях сборника: Zeichen zwischen
Klartcxt und Arabeske / von S. Kotzingcr und G. RJppl (Hrsg.). Amsterdam; Atlanta, 1994.
58 Bolz N. Am Ende der Gutenberg-Galaxis. Die neuen
Kommunikationsvtr-haitnisse. Munchen,
1993.
59
http://www.koob.ru/books/o_grammatologii.rar:
Деррида
Ж. О грамматологии / Пер. с франц. и вступ, ст. Н. Автономовой М.: Ad
marginem (Derrida J, De la grammatologie. Paris, 1967. P. 405).
вождения
от принудительной линейной фиксации. Это история знаменательного избытка
знаменующего. Именно этот избыток поддерживает любопытство (curiositas),
возбуждаемое в нас знаками письма, их формой и функцией, их семантикой и
мифологией, их различными начертаниями и, наконец, их оккультными свойствами. И
конический характер букв, их роль как визуальных репрезентантов артикулируемых
звуков, их способность оптически воспроизвести консолидированную в слово
последовательность звуков, возместить потерю голоса зримой констелляцией знаков
— все это будет восхищать нас даже в том случае, если мы согласимся с
просветительским тезисом Виллема Флюссера, согласно которому алфавит был
изобретен, «чтобы ниспровергнуть изображения», как код, позволяющий заменить
«образное, имагинативное, магическое мышление» мышлением «понятийным, линейным,
дискурсивным»60. Потому что линейность, дискурсивность и «ико-ноклазм» — это
еще не все свойства знаков. Присущая знакам смутная склонность к символике и
тайнописи мешает им верно служить понятию.
Скорее
всего, буквы являются мультиреференциальными знаками, указующими на
соответственные упорядоченности даже тогда, когда они эти упорядоченности
«отключают». Во всех тех случаях, когда их роль не исчерпывается простым
составлением слова по складам, то есть чисто медиальной функцией, и буквы
выступают как автономные отдельные знаки, они ссылаются еще и на некую иную
упорядоченность, помимо открыто заявленной синтак-тики алфавита. Они следуют
логике комбинаций и перестановок, которая пролагает свои, криптосемантические
пути сквозь слово и текст. Они приобретают визуальную определенность, в основу
которой ложится их знаковый облик (подвергаемый иконическому истолкованию или
самоценный), или же они развертывают свою фонетическую форму в сходно звучащие
слова. Маги букв, каллиграфы, леттристы, искусники азбук — это они заключают в
узы и выпускают на волю семантико-соматический потенциал алфавитов, включая его
в упорядоченности тайного смысла, орнамента, картины и словаря. Видимо,
некоторые литераторы хотели вернуть буквам именно ту магическую, игровую
функцию, которая оказалась вытесненной в явленном, буквальном строе их текстов.
60 Flusser W. Zum Abschied von der Literatur //
Merkur. 1986.
Bd. 451/452. S. 897. Противоположное мнение отстаивает Герхарт Гревениц,
подчеркивающий образный характер письма: «Письмо подчиняется законам
образности» (Graevenitz G. Das Ornament des Blicks. Ober
die Grundlagen des neuzeitlichen Sehens, die Poetik der Arabeske und Goethes
«V\fest-6stlicher Divan*. Stuttgart,
1994. S. 5).
Медиальность,
коммуникативность, ясность и однозначность знака перекрывается выставлением
знака напоказ, перекрывается непрозрачностью и многозначностью. Гетеротелизм
перекрывается автотел измом. Что придает буквам эту силу, перекрывающую или на
время отменяющую их роль вторичных знаков — фиксировать image acoustique
(акустический облик слова, в свою очередь являющийся знаком концепта)?
Очевидно, репрезентация букв повествует некую иную историю сигнификации
(signification). Историю, содержащую мифы возникновения алфавита и сказания о
его использовании в мистике и магии. Историю, сохраняющую представления о месте
алфавита в космосе соответствий, в пределах которого корреспонденции между
системой планет и системой букв, небом и страницей письма свидетельствуют об
упорядоченности, предшествующей упорядоченности текста.
Акты
письма, почерки, стилизованные буквы — частые темы многих известных текстов
русской литературы61, главные герои которых представлены пишущими62. Это
переписчики, каллиграфы и писатели, отношение которых к письменным знакам
колеблется между авторской властью и подчинением. Владение знаками,
проявляющееся в их мастерском производстве, перекрывается другой темой — властью
знаков. Типы шрифта, вид отдельных знаков и их каллиграфическое исполнение
вызывают графофильское сладострастие. Пишущие герои Гоголя, Достоевского и
Набокова (Акакий Акакиевич Башмачкин, князь Мышкин, Цинцйннат, Германн) — это
одновременно скрибентисты, гедонисты и мистики алфавита.
Каллиграфия
предстает как иррелевантный по отношению к смыслу, самодостаточный акт письма,
который может колдовским образом порождать письменные имитаты, симулякры,
ложные писания. Тематизация этого письменнического гедонизма вклю
61 О
русской «алфавитологии» и эстетике буквы см.: Witte G. Katalog-katastrophen —
Das Alphabet in der russischen Litcratur // Klartext und Arabeske. S. 35-55; Lachmann R. Bin Neo-Abecedanus. Anmerkungen zu «das russische
abc-scribentisch* von Werij Scherstjanoj // Ibid. S. 25-34. О летгризме см.:
Janecek G. The Look of Russian Literature. Avant-Garde Visual Experiments 1900-1930. Princeton, 1984. В
русских исправительно-трудовых лагерях возникло искусство татуировки, в котором
каллиграфические накожные изображения букв не менее важны, чем картинки (см.:
Vasiljev S. Zona-Zonc. Fotografien aus den Stmflagem
Rufllands. A. und A. Klamt. Text Dorothea Schuier (Hg.). Berlin, 1994).
62
Конечно, это касается не только русской литературы. Скорее следует говорить о
целой традиции, начинающейся в конце XVIII века и имеющей важное значение в
равной мере для европейской и американской литературы (от пишущих героев Жан
Поля, Э. Т. А. Гофмана, Франца Грильпарцера, Германа Мел вилла. Постава Флобера
вплоть до Роберта Вальзера, Фернандо Пес-соа, Джеймса Джойса, Томаса Бернхарда
и др.).
чает
в себя скрупулезное описание процесса-письма — как из перспективы охваченного
увлечением писца, так и из отстраненной перспективы наблюдателя. Центральное
значение принадлежит здесь педантическому изображению графемы, уподобляющемуся
процессу вырисовывания, в котором буква фигурирует одновременно как означаемое
и означающее. Достоевский и Набоков выработали когерентный лексический запас
для семантического поля «письма». Сюда входит описание процесса письма: начиная
с кончика пера — через обмакивание его в чернильницу — вплоть до скольжения по
странице; сюда входят также характерные особенности письменных принадлежностей
(перья, чернильницы, сорта чернил, качество бумаги) и вариации манеры письма63.
Наряду с нарративным показом удавшихся или неудавшихся письменных актов и
экфразисом сцены письма Набоков разрабатывает модус изображения, позволяющий
проследить линии букв и учитывающий их соматику и семантику. Типы шрифта
описываются в их начертательно-изобразительном качестве, в соотнесенности с
теми игровыми и магическими контекстами, в которых им принадлежала определенная
роль, и к тому же нередко семантизируются посредством указания на их мифогенез.
Неудивительно,
что тексты, в которых буквы выступают как актеры, применяют буквы не только как
инструменты записывания, но и энергично пытаются использовать их символический
потенциал или различные аспекты их знаковой функции. При этом значение знака
может возобладать над его обликом, или наоборот. Азбуки (абэцедарии),
выступающие как генеративные матрицы, и отдельные буквы, передающие тайные
послания или экспонирующие их иконический облик, — это две крайние точки,
намечающие пределы, в которых может осуществляться обращение со знаками. В придачу
к тому они выступают еще и в роли фантазмов. Буквы становятся носителями того,
о чем умалчивает текст. Жуткие, таинственные, угрожающие, чудовищные или
многообещающие, буквы принимают те функции, которые в остальных случаях
связываются с привидениями, выходцами из могилы, обманчивыми призраками,
потерянными тенями, отражениями в зеркале, видениями во сне и наяву. В качестве
симулякров буквы — обладающие двумя или более значениями — ускользают от
точного определения.
Алая
буква А в романе Готорна обнаруживает способность к многократным прочтениям,
являясь на ткани, на коже и в небе. Борхесовский алеф, обещание тотального
знания, — это одновре-
63
Ср.: Lachmann R. 1) Cryptogrammic Paperchase: Dostoevskijs «Еіп schwaches
Herz»; 2) Mythos oder Parodie: Buchstabenspiele in Nabokovs «Einladung zur
Enthauptung*// Gedachtnis und Literatur. S. 404-463.
менно
истинный и лживый образ. Дробящееся в разные перспективы, касающееся и
прошлого, и будущего, и всех мыслимых пространств человеческого опыта,
мгновенное видение универсума показано через алеф, который оказывается ложным.
Эта буква, нагруженная фантастической семантикой, как некий всезнак, скрывает
свой облик. В этом отношении она ведет себя иначе, чем готорновское Л,
демонстрируемое в роскошной вышивке, иначе, чем буквы Набокова, будто бы
выставляемые им для иконическо-го и семантического показа. Буквы высвобождаются
из контекста письма, отказывают тексту в подчинении — или узурпируют те
послания, о которых умалчивают тексты. Они и скрывают, и раскрывают.
В
дальнейшем будут проанализированы некоторые из уже упомянутых прозаических
текстов, в которых буква приобретает семантически ключевую роль, процесс письма
или создания рукописи ведет действие вперед, а отдельные знаки, наделенные
тайной миссией, становятся центральными пунктами в развитии сюжета. Исходя из
этой «скрибентистской» перспективы, будут подробнее рассмотрены две повести
петербургского цикла Гоголя, «Идиот» Достоевского и «Алая буква» («The Scarlet
letter*) Готорна.
2
В
двух своих «петербургских повестях» Гоголь представляет протагонистов пишущими.
Акакий Акакиевич Башмачкин в «Шинели» и Поприщин в «Записках сумасшедшего»
получают на своих маленьких департаментских должностях скромное жалованье,
побуждающее их к столь же скромной жизни. Они репродуцируют сами себя в своем
переписывании, и их восприятие мира определяется красиво списанными
повторениями служебных бумаг, содержание которых ускользает от их понимания. Но
случаются и такие мгновения, когда забота о чистописании и красивом
воспроизведении вдруг обращается в особую привязанность к отдельным буквам —
привязанность, заставляющую забыть, делающую безразличным копируемый текст или,
вернее, его словесный облик. Переписчик, после тщательной подготовки писчих
принадлежностей приступивший к своим привычным обязанностям, вдруг оказывается
эмоционально затронут, прямо-таки эротически возбужден видом особо удавшейся
буквы — и застывает в состоянии блаженного счастья. Начертанный им знак дает
ему изведать восторг вдохновения и роскоши. Акакий Акакиевич открывает в
переписывании «разнообразный и приятный мир»64, поглощающий его до такой
степени, что он не в состоянии или не хочет исполнять но
64
Гоголь И. В. Собр. соч.: В 9 т. М., 1994. Т. 3-4. С. 111,
вое
задание, порученное ему было в порядке поощрения: изменить в переписываемом
документе заголовок и вместо глаголов в первом лине поставить третье. Потому
■что его страстное внимание устремлено исключительно на знаки.
Наслаждение
выражалось на лице его; некоторые буквы у него были фавориты, до которых если
он добирался, то был сам не свой: и подсмеивался, и подмигивал, и помогал
губами, так что в лице его, казалось, можно было прочесть всякую букву, которую
выводило перо его65.
Переписчик
на уличной строке, с буквами на странице лица, не позволяет себе никакого рассеяния
— он буквально сливается с переписыванием.
Написавшись
всласть, он ложился спать, улыбаясь заранее при мысли о завтрашнем дне: что-то
Бог пошлет переписывать завтра?66
Мечта
о новой шинели, этот мистический и одновременно эротический соблазн, своротила
его было с привычного пути:
Один
раз, переписывая бумагу, он чуть было даже не сделал ошибки, так что почти
вслух вскрикнул «ух!» и перекрестился67.
Сделавшись
обладателем вожделенного эротико-мистическо-го объекта, ради которого он прошел
через опыт аскезы, Акакий Акакиевич прерывает свое переписывание, чтобы немного
предаться праздности и снам наяву, в которых образ новой шинели вытесняет
образы букв.
Пообедал
он весело и после обеда уж ничего не писал, никаких бумаг, а так немножко
посибаритствовал на постеле, пока не потемнело68.
После
того как у него похищают новый объект любовного томления, он умирает от тоски и
оставляет помимо скромного имущества «пучок гусиных перьев» и «десть белой
казенной бумаги»69.
65 Гоголь
НА Собр. соч.: В 9 т. М., 1994. Т. 3-4. С. 111-112.
66
Там же. С. ИЗ.
67
Там же. С. 120. Об аспекте либидо у Гоголя см.: MuraSov J. Orthographic und
Kameval. Nikolaj Gogol's scbizoides Schriftverstandnis //
Wiener Slawistischer Almanach. 1997. Bd. 39. S. 85-105.
68 Гоголь H. В. Собр. соч. Т. 3-4.
С. 123. 67 Там Же. С. 131.
Затем
история принимает оборот, самим повествователем обозначенный как
фантастический: ограбленный, который прежде, заикаясь в присутствии
«значительного лица»70, не сумел предъявить иск на преследование грабителей,
теперь является в грозном облике мстящего мертвеца и срывает шинели с плеч.
Может показаться, что Гоголь расстается с тематикой письма и буквы. Но именно
изображение сладострастного копирования} которому прежде предавался
протагонист, помогает обнаружить в повести (интерпретировавшейся то однозначно
— в социально-критическом духе, то многозначно — как житие или антижитие
святого71) прежде не отмечавшийся аспект, позволяющий воспринимать
фантастический финал не как романтический привесок к реалистической повести, а
как ее пуанту. То, что буквенническая работа богоугодна, а вожделение к шинели
исходит от лукавого, неоднократно подчеркивается в тексте. Бог посылает герою
переписывание на завтра, едва не сделанная ошибка заглаживается крестным
знамением. В противоположность тому портной — персонаж, наделенный атрибутами
черта, — подбивает Акакия Акакиевича возжелать нового одеяния. Облачившись в
него, герой оказывается заброшенным в пустыню большого города (ад) и лишается
своего имущества, похищенного двумя темными личностями (обитателями ада). Он
умирает, не найдя покоя, — стало быть, он осужден на то, чтобы быть выходцем из
могилы и гоняться за утраченной «возлюбленной». Эта возлюбленная (не случайно
слово «шинель» женского рода), к обладанию которой Акакий Акакиевич готовится,
с одной стороны отшельнически анахоретствуя, с другой стороны — чувственно
вожделея ее, представлена как ложная. Она, как вообще все женщины у Гоголя,
«влюблена в черта» (по словам Поприщн-на из «Записок сумасшедшего») и ввергает
героя в несчастие. (Пис-карев в «Невском проспекте», после того как его
небесная возлюбленная оказывается проституткой, искупает свое заблуждение
самоубийством.) Соитие с шинелью подготавливается в повести как мистическое
переживание — и тем не менее исходит от черта. Гоголь здесь, как и в других
текстах, намеренно запутывает эту амбивалентную ситуацию, намечая различные
возможности истолкования. Попавшийся в сети черта и возлюбленной не находит
покоя в христианской могиле — он ввергает в страх и трепет ночные ули-
70
«Значительное лицо» наделено атрибутами черта. Дмитрий Чижевский расшифровал
стершееся лицо на табакерке как обозначение «безликого», субститут черта
(Tschizewskij D. Gogol'-Studicn // Tschifewskij D. Gogol' — Tur-genev —
Dostoevski) — Tolstoj. Zur russischcn Literatur des 19.
Jahrhunderts / von U. Busch, H.-J. Gerigk u. a. (Hrsg.). Munchen, 1966. S. 57-126).
71
Ср.: Эпштеин AY. О значении детали в структуре образа. «Переписчики» у Гоголя и
Достоевского // Вопросы литературы. 1984. № 12. С. 141.
цы
Санкт-Петербурга. (Мотив выходца из могилы часто встречается в фантастических
повестях Гоголя.)
В
противоположность тому, облик чистых, надежных букв не есть лживый облик.
Истинность букв находит подтверждение в каждом случае, когда они повторяют
письменно зафиксированное, зарученное свидетельством, не подлежащее сомнению.
Копирование превращается в ритуальное действо и, подобно ему, позволяет
предаться страстному самозабвению, скрибентистскому гедонизму, отказу от самого
себя во имя сакрального и во имя прекрасного. В своем каллиграфическом служении
документам, представляющим символический порядок и ниспосылаемым начальником
департамента, а в конечном счете — Богом, Акакий Акакиевич доказывает свою веру
в знаки еще и своей полной неспособностью к заменам и модификациям
предписанного. Подобно староверу, он настаивает на извечной данности буквы72.
(Между прочим, староверы — самые старательные переписчики в русской культуре.
До сих пор они с буквальной точностью переписывают свои священные тексты и
считают книгопечатание изобретением дьявола). Благоговейно повторяемые им знаки
проступают на его лице, свидетельствуя тем самым, что Акакий Акакиевич несет в
себе дивный порядок алфавита. Гоголь отказывает своему чудо-переписчику в даре
красноречия — это тоже можно соотнести с характерным для староверцев отказом от
подчинения, с той риторической аскезой, пример которой дает своим «вяканьем»
протопоп Аввакум73. Язык Акакия Акакиевича отказывается служить ему в
присутствии высокопоставленных особ, он выдавливает из себя бессмысленные
частицы, громоздит анаколуфы и умолкает. Это поведение, воспринимающееся как
дефект речи или патология, тоже вписывается в контекст апофатической традиции,
с которой соприкасается (согласно новым интерпретациям) и сам Гоголь как
читатель бароч-но-мистических текстов74. Структуру аргументации в его повести,
72
Борьба реформированной церкви со староверами происходила также на уровне
сигнификатов. В то время как ни кон пан цы осуществляли ревизию снгннфикантов,
староверы настаивали на каноническом наследовании знаков. Отпадение от знаков
было равнозначно отпадению от старой веры, а несоблюдение модернизированной
орфографии могло повлечь за собою преследования. Не дух буквы, а сама буква
могла стать — в буквальном смысле слова — смертельной. (Свидетельством веры
являлось, например, старообрядческое написание «Исус» и реформистское написание
«Иисус».) 4
71
Ср.: Лахманн Р. Демонтаж красноречия. Риторическая традиция и понятие
поэтического. СПб., 2001. С. 25-44.
74 См.: Tscluzewskij D., Shapiro G. N. V. Gogol* and the Baroque. Ann Arbor, 1988; Гончаров С.
Творчество Гоголя и традиции учительной культуры. СПб., 1992.
в
«низком герое* которой апофатическое «вяканье» и почитание предзаданных,
явленных знаков взаимодополняют друг друга, можно изложить следующим образом.
Нельзя безнаказанно покинуть царство истинных знаков, скрепленных ручательством
верности и дающих такое ручательство. Нельзя безнаказанно прекратить свое
служение им. Неистовствующий выходец из могилы совершает апостольское служение
алфавиту. Неиспользованные писчие перья и неисписанные листы служебной бумаги —
вот все его наследство, свидетельствующее о его отпадении от веры.
В
гротескно-фантастической повести «Записки сумасшедшего», соединяющей, подобно
другим «петербургским повестям», комическое и аллегорическое, речь идет об
извращении знаков, их своеобразном применении и об интерпретации, упорно
ставящей их с ног на голову — причем такое истолкование знаков распространяется
заодно и на весь мир. Поприщин, сходящий с ума автор дневника, наивно
повествует об упущениях, в которых упрекают его как переписчика:
что
это у тебя, братец, в голове всегда ералаш такой? Ты иной раз метаешься как
угорелый, дело подчас так спутаешь, что сам сатана не разберет, в титуле поставишь
маленькую букву, не выставишь ни числа, ни номера75.
Повредившийся
в уме герой Гоголя набредает на переписку двух собак, лапам которых далось
искусство письма — факт, который он комментирует с некоторым изумлением (о
говорящих зверях ему еще приходилось слышать, но не о пишутцих):
Я
еще в жизни не слыхивал, чтобы собака могла писать. Правильно писать может
только дворянин. Оно конечно, некоторые и купчики-конторщики и даже крепостной
народ пописывает иногда; но их писание большею частью механическое: ни запятых,
ни точек, ни слога76.
Попри
щи ну попадается на глаза «довольно четкое» письмо, почерк которого выдает
«что-то собачье». Далее он констатирует: «Письмо писано очень правильно.
Пунктуация и даже буква? везде на своем месте»77. Потом снова: «Чрезвычайно
неровный слог. Тотчас видно, что не человек писал. Начнет так, как следует, а
кончит собачиною»78. Дневниковые записи безумца несут все более
75
Гоголь Н. В. Собр. соч.: В 9 т. М., 1994. Т. 3-4. С. 148.
76
Там же. С. 150.
77
Там же. С. 155.
78
Там же. С. 156.
сбивчивые
даты: «Года 2000 апреля 43 числа», «Мартобря 86 числа. Между днем и ночью», или
«Никоторого числа. День был без числа», или «Числа не помню. Месяца тоже не
было. Было черт знает что такое», и под конец: «Чи 34 ело Мц гдао», а под этой
строкой — перевернутая надпись «Февраль» и число 349. Возомнив себя испанским
королем, герой подписывает в департаменте одну бумагу на том месте, где обычно
подписывает директор: «Фердинанд VIII». Обуянный манией величия, он усматривает
в мучениях и принуждениях, которым его подвергают в сумасшедшем доме, строгость
испанского придворного церемониала.
Комментариев нет:
Отправить комментарий