Лахманн Р. "Дискурсы фантастического" (продолжение)

II

ТЕРРИТОРИИ ФАНТАСТИЧЕСКОГО

ПОТУСТОРОННЕЕ: ЧАРЫ ТАЙНОГО ЗНАНИЯ ~ БРАУН, ГОФМАН, ПУШКИН, ОДОЕВСКИЙ, ПО, УАЙЛЬД, УЭЛЛС, БУЛГАКОВ

В альтернативных семантических парадигмах, выдвигаемых фантастической литературой в противовес парадигмам «стандартной» фикциональности, присутствуют следы тайного или эзотерического знания, свидетельствующие о соприкосновении с вытесненными (забытыми, табуизированными) дискурсами. Эти антипросветительские дискурсы продолжают традиции, считавшиеся преодоленными. Генезис фантазма тесно связан с переработкой элементов тайных традиций. Однако в то же время дают о себе знать тенденции, стремящиеся к отаинствлению знания, недоступного в своей сложности, а следственно — внушающего опасения. Оба рода знаний, тайных и отаинствляемых, умозрительно вторгаются в область «Другого».

1

Arcana1

Когда растущая воля к просвещению приходит в соприкосновение с антипросветительскими тенденциями — или, согласно формулировке Райнхарда Козеллека, когда «Просвещение и тайна [выступают] как исторические близнецы»2, — вытесненные дискурсы тайного знания становятся так заразительны, что начинают причинять беспокойство в том числе и литературе. Охотнее всего эта пара близнецов- выступает в фантастической словесности. На возвращение тайного, отдающего жутью и вытесняемого знания, идущего из побежденных Просвещением традиций, а равным образом на современные знания, сохраняемые в тайне или овитые тайной, фантастическая литература романтизма и постромантизма отвечает текстами, в которых прояснение и сокрытие словно бы стараются в обоюдном порядке выбить друг у друга почву из-под ног. Изучение арканических доктрин, в особенности алхимии, но не менее того и шумиха, возникающая вокруг различных потаенных практик и ритуалов, например масонских, а заодно с тем мес

1 Arcana (sg. arcanum; лат.) — алхимические секреты, тайны, доступные только посвященным. — Прим. пер.

2 Koselleck R. Kritik und Krise. Ein Beitrag zur Pathogenese der burgerlichen

Vtelt. Freiburg; Munchen, 1959. S. 49.

мерические двусмысленности — все это помогает авторам-фантастам найти интересующие их двойственные предметы. ■

Системы тайного знания алхимиков и масонов не могут быть здесь представлены во всей сложности, в истории их возникновения и влияния. Ответвления и отдельные традиции, по-разному строго относящиеся к соблюдению тайны и существенно разнящиеся своими учениями, крайне трудно свести к набору немногих признаков. Важнее подчеркнуть принципиально синкретический характер этих систем. Так, в масонстве можно распознать фрагменты алхимической и каббалистической традиции. Алхимию и каббалу роднят космологические концепты. Для алхимии и масонства каббала приобретает роль герменевтической инстанции и источника конструирования символических языков. Терапевтический метод Месмера, стремившегося верифицировать изобретенный им «животный магнетизм» научными и медицинскими методами, снабжается в ходе рецепции любопытной предысторией, которая расплывчатым образом заявляет о его родстве с тайным знанием. Фантастические тексты, в свою очередь, вырабатывают новые амальгамы. Поэтому нельзя считать, будто они только документируют тайное знание, предлагают его иллюстрацию, поддающуюся однозначной расшифровке. Скорее фантастический текст в своем функционировании одновременно именует и замалчивает элементы тайного знания. С одной стороны, он прибегает к очевидным сигналам, указывающим на тайное знание, с другой стороны — к техникам намека и камуфляжа. Во многих фантастических текстах ошеломляющие постулаты традиций тайного знания тематизиру-ются в ходе ожесточенной дискуссии*: Дебаты ведутся о том, можно ли естественным образом объяснить феномены, порождаемые тайным знанием, можно ли допустить здесь случайность, обман чувств и подлог, — или же эти феномены свидетельствуют о необъяснимом вторжении сверхъестественного. Подобные споры дают представление о тех точках зрения, которые бытуют в общественном мнении, а также в естественных науках, в медицине и психологии. Таким образом, литература становится интегрирующим фактором в контексте культурных смыслов.

Однако что же именно привлекает авторов фантастических текстов? Это, как представляется, следующие моменты: исключительность тайны; ритуалы, призванные ее сохранить и передать дальше; обещание знания — но также определенные процедуры и не поддающиеся определению воздействия, порождаемые тайными практиками. На передний план выступают при этом: перенос в другое состояние, превращение (метаморфоза), момент экстремального, сложные языки символов и философски-спекулятивный потенциал.

Эти функции и приемы в литературном тексте подчиняются конвенциональным законам повествования, то есть приспособляются к контексту, руководствующемуся своей собственной повествовательной логикой, и активируются в той или иной специфической смысловой структуре. В силовом поле притяжений и отталкиваний, возникающих между Просвещением и Анти-Просвещением, фантастическая литература — с ее последовательным интересом к спекулятивным подходам — выбирает эстетику «полутемного» (chiaroscuro). Она программным образом использует многозначность, допускает амбивалентные высказывания, предлагает проблематичные выводы, оперирует конструкциями кризисов, катастроф, эксцессов, а также работает с эффектами ужаса. Конститутивную роль играет при этом желание репрезентировать отсутствующее (инобытие), невыразимое, забытое, необъяснимое.

Сочетание эстетического наслаждения и интеллектуальной занимательности подкрепляется созданием определенных эффектов, переходящих от восторга в потрясение и ужас. Такие эффекты побуждают либо увериться в таинственности сверхъестественных обстоятельств, либо, напротив, впасть в сомнение. В большей части фантастических текстов один из голосов защищает позиции Просвещения, пытается отстоять его правоту в споре с антипросветительскими позициями, однако в расстановке текстовых пуант этот голос часто оказывается заглушён. В таком случае повествовательная логика текста характеризуется переходами с одного уровня значений на другой: она допускает фантазмы, больше не сводимые к реальным причинам. Вопрос о том, что является действительным, продолжает существовать как фактор постоянного беспокойства.

В фантастической литературе есть свои посвященные, исследователи, экспериментаторы, скептики, суеверы. Общим объектом является для них Необъясненное, одной стороной касающееся Просвещения, другой — Анти-Просвещения. Фантастика работает с сокрытиями, порождаемыми незнанием. Она принимает к сведению, с одной стороны, попытки естественнонаучных объяснений Необъясненного, с другой — крушение таких попыток и создает в результате тот необъяснимый остаток, который и составляет тайну текста.

Сочетание экспериментов во внешней природе с экспериментами над природой человека разжигает любопытство, служащее стимулом фантастики. Тайны человеческого тела, его функции, но в особенности тайны души касаются в то же время «последних» вопросов: смерти и бессмертия. Страх тления и жажда бессмертия разгораются все сильнее. Дерзкое вторжение в природу (превращение металлов в золото или «второе творение») и в конечном счете очищение души явились теми моментами алхимической традиции, которые в XIX веке ассоциировались с представлением о достижении бессмертия, о вхождении в контакт с миром мертвых. В мес-мерической традиции не менее важным для последующей рецепции оказался терапевтический эффект магнетического лечения и сомнамбулизма.

Незнание причин какого-либо феномена или воздействия порождает изумление, которое — согласно многим фантастическим текстам — стимулирует особый род протонаучного любопытства (curiositas). В фантастическом тексте это любопытство, бегущее по следу неизвестного, снабжается клеймом предосудительности и ведет к апориям, вызывающим ужас и тем самым блокирующим разумное проникновение в загадочный феномен, в происшествие, поражающее своей чрезмерностью. То, что осталось в итоге необъяснимым и сверхъестественным, разверзается во всей своей катастрофичности. Однако фантастика пересматривает также и научно облагороженное любопытство: она обращает его в сторону тайного, еще не постигнутого, ошибочного и эксцентрического — и заставляет его в этой области потерпеть решительное фиаско.

Охладелое любопытство, утратившее манящую неясность, больше не готовое отдаться волшебствам природы, лишившее ее былого очарования, — это любопытство вдруг снова становится эмоциональным. Изумление, сделавшееся некой патологией разума, теперь реабилитируется. Важен при этом именно эффект удивления, вызываемый вторжением в нормальную жизнь неизвестного, непредвиденного и необъяснимого. Наказуется как раз холодное любопытство — как похоть глаз, как алчность к знаниям. В прежней традиции curiositas считалась пороком, который заставлял гоняться за тайнами творения, отвлекая помыслы от творца, Бога3. Эта ненасытная жажда знаний зовет проникнуть в тайну также и протагонистов фантастических текстов и в итоге обращается против них. В фантастическом тексте curiositas направлена на извращенное и чудовищное, сосредоточена на экстремальных состояниях, ищет мерзких картин.

Состояния, в которые фантастическая литература переносит своих «трудных» героев, чтобы дать им возможность пригубить тайного знания, — это безумие, экстаз, сомнамбулизм и греза. На первом плане стоят необычайные душевные состояния, в которых возникает срединный мир, располагающийся между материальным и

3 См.: Locher Е. «Curiositas» und «Метопа» im deutschen Barock // Der Prokurist 4 (1990). S. 63-118. О религиозных основаниях интеллектуального запрета на «Curiositas» см.: Ginzburg С. High and Low: The Theme of Forbidden Knowledge in the sixteenth and seventeenth Centuries // Past and Present. 1976. Bd. 70-73. S. 28-41.

спиритуальным, посюсторонним и потусторонним. Это чрезмерные состояния сознания, допускающие перешагивание границ в неизведанные области.

2

Э. Т. А. Гофман изучал традиции, полемичные по отношению к Просвещению, особенно алхимию и месмеризм, и посвящал свои занятия таким феноменам, которые не были «просвещены» и не лишились очарования волшебства. В этом ему помогали труды натурфилософа немецкого романтизма Готхильфа Генриха Шуберта, прежде всего его «Символика сна» («Die Symbolik des Traums», 1814) и «Взгляд на естествознание с ночной стороны» («Ansichten von der Nachtseite der Naturwissenschaft», 1808). Повести Гофмана «Магнетизер» («Der Magnetiseur») и «Песочный человек» («Der Sandmann»)- разительные примеры того, каким образом фантастика берет начало в тайном знании. І

Я попытаюсь показать, что в «Песочном человеке», повести 1814 года из цикла «Ночные этюды» («Nachtstucke»)4 — одного из наиболее часто интерпретировавшихся текстов немецкого романтизма, — алхимия двояким образом исполняет роль носителя текстовой семантики, а именно: в качестве алхимии души и в качестве алхимии языка. Или, иначе говоря, Гофман использует алхимию (тайное спекулятивное знание и тайную технику) в качестве двойной метафоры: во-первых, по отношению к психическому параноидальному процессу, а во-вторых, по отношению к языковому порождению текста.

Эта метафора о двух концах реализована в Натанаэле, главном герое. Он пишет фантастический текст, обнажающий тайную пружину его воображения — ту силу, которая заставляет его, записывающего, стать «фантомом своего собственного "я"». Паранойя есть ответ на неразумие энергии воображения. Это неразумие ведет к смертельному исходу. Процесс письма предстает алхимической практикой, прибегающей к метафорике превращений и бредящей в алхимическом стиле. Этот стиль проходит через несколько стадий, сопоставимых с теми, которые пыталась соблюдать алхимия при преобразованиях и сплавах металлов, но также и при изготовлении искусственных человеческих организмов. Решающее значение имеет аспект сплава, метаморфозы и изготовления детали.

4 Об алхимии и месмеризме в творчестве Гофмана см.: Kremer D. Ro-mantische Metamorphose. Е. Т. А. Hoffmanns Erzahlungen. Stuttgart; Weimar, 1993. S. 143-209. О поэтологической дискуссии см.: Preisendanz. W. Eines matt geschliffenen Spiegels dunkler Widerschein. E. T. A. Hoffmanns Erzahlkunst // E.T.A. Hoffmann / H. Prang (Hg.). Darmstadt, 1976. S. 270-291.

Текст Натанаэлевой фантазии повествует о тайных занятиях алхимией, практикуемых парой двойников: отцом героя и егожуг-коватым гостем, адвокатом Коппелиусом. Они заняты тем, чтобы безматочным способом сфабрицировать человеческое существо Для сравнения следует указать на рисунок Гофмана «Песочный человек» (илл. 1) и на гравюры XVII века с изображением алхимических символов и процедур, например на гравюру из собрания «Musaeum hermeticum* (илл. 2) или на титульный лист «Орега от-ша» Яна Баптиста ван Хелмонта: на них отчетливо заявлена корреляция между плавильной печью и материнской утробой Земли, между верхом и низом, алхимией и горнорудным делом (илл. 3), Гравюра «Зерцало искусства и природы» (илл. 4) представляет собой трехступенчатое изображение символических языков: теоремы, термины, предметные символы, символические действия, схема лаборатории с приборами. Надо полагать, иконография такого рода была доступна для тех, кто интересовался тайным знанием.

Текст Натанаэля повествует о другой паре двойников: Когте-лиус возвращается на этот раз в облике Копполы (coppola означает в алхимическом языке пробирный тигель5), рядом с ним является профессор Спаланцани. Оми изготовил и автомат, куклу Олимпию. Имя профессора повторяет имя итальянского естествоиспытателя Лаццаро Спаланцани (1729-1799), который первым предпринял искусственный перенос семени в своих опытах над животными.

Не только в тексте Натанаэля, но и в смысловой структуре всей повести видное место принадлежит мотиву глаз. Глаза швыряют в фантасмагорический водоворот огня и крови. Их наказывают, вырывают, склевывают, забрасывают песком, изготовляют искусственно; они выпадают и обнажают черные провалы глазниц.

Мне чудилось, что везде вокруг мелькает множество человеческих лиц, только без глаз, — вместо них ужасные, глубокие черные впадины. «Глаза сюда! Глаза! — воскликнул Коппелиус глухим и грозным голосом... — Теперь у нас есть глаза, глаза, — чудесные детские глаза», — так бормотал Коппелиус и, набрав в печи полные горсти раскаленных угольков, собирался бросить их мне в лицо.

... Наконец, когда они уже стоят перед алтарем, появляется ужасный Коппелиус и прикасается к прелестным глазам Клары; подобно кровавым искрам, они проникают в грудь Натанаэля,

5 О символическом языке алхимиков см.: Roberts G. The Mirror of Alchemy Alchemical Ideas and Images in Manuscripts and Books from Antiquity to the Seventeenth Century. Toronto-Buffalo, 1994; Bachmann A/., Hofmeier 77», Gehei-mnisse der Alchemie. Basel, 1999.

паля и обжигая. Коппелиус хватает его и швыряет в пылающий ог-І ненный круг, который вертится с быстротою вихря и с шумом и ревом увлекает его за собой... *

«Проклятый, злодей! В погоню!... Верни мне Олимпию... Вот тебе глаза!» И тут Натанаэль увидел на полу кровавые глаза, устремившие на него неподвижный взор; Спаланцани невредимой рукой схватил их и бросил в него, так что они ударились ему в грудь. И тут безумие впустило в него огненные свои когти и проникло в его душу, раздирай его мысли и чувства, «Живей-живей-живей, — кружись, огненный круг, кружись, — веселей-веселей, куколка, прекрасная куколка, — живей, — кружись-кружись!»6

Огонь ~ основной фактор всех алхимических превращений; это подтверждает изображение процедуры «distillatu> (илл. 5). При этом Гофман переосмысливает огонь из силы очистительной, поддерживающей жизнь, в силу дикую, неукротимую, опустошающую — именно таким становится огонь в неудачном алхимическом эксперименте.

С помощью подзорной трубы, которую Коппола, торговец барометрами, сбывает Натанаэлю, он совращает его глаза, принуждает их к ложному зрению. Глаза — тот орган, который экспериментатор ы — ал хи м и ки безуспешно пытались сконструировать искусственным путем, — репрезентируют исследующий, все выверяющий взгляд Просвещения, равно как и оптические приборы, позволяющие глазам заглянуть вглубь и вдаль. Здесь, однако, они превращаются в метафору искажающего взгляда, который все видит иным, чем оно есть на самом деле. Воображению не нужны глаза. Оно с закрытыми глазами создает лживые образы и заставляет язык обращать одно в другое. Возникающие таким образом фантазмы слепы по отношению к реальности. Текст Гофмана подобен алхимическому пробирному тигелю. Однако соединение (coniunctio), которое должно происходить в алхимических колбах, в данном случае не совершается, химическая свадьба — алхимическое соитие между Натанаэлем и Кларой или Олимпией — не успевает осуществиться (ср. илл, 6, изображающую «Химическую свадьбу» — «Coniunctio sive coitus»).

Действительность алхимии — это поэтическая действительность, действительность воображения. Последнее экспериментирует с действительностью так же, как алхимия. «Делание» словесного произведения (Poiesis) становится сопоставимо с конструированием автомата. Автомат Олимпия, прекрасная кукла,

6 hrtp://bookz. ra/authors/amadei-gofman/koppelius, html: Гофман Э. ТЛ Песочный человек / Пер. с нем. А. Морозова. М.: Советская Россия, 1991.

разваливается на части — точно так же, как смысловая связь повести на глазах демонтируется: совместив две разные плоскости — повествуемую действительность и повествуемые фантазмы, — она распадается на осколки, и в итоге остается одна только провоцирующая неоднозначность:'

По-видимому, существуют разные степени чуждости: чуждость, поддающаяся освоению, переводу в привычные понятия, — и такая чуждость, которая ревниво оберегает тайну своей инаковостн, не позволяя смягчить таящуюся в ней угрозу. Вальтер Скотт ощутил в гофмановском «Песочном человеке» именно это угрожающее начало, рождающееся из многозначности используемых Гофманом фантазмов. Во многом Скотт предваряет суждения позднейших интерпретаторов этой повести. В «неограниченном своеволии» и «беспорядочной фантазии» он усматривает нечто, взывающее к изъяснению, — именно к этому моменту обратится впоследствии Зигмунд Фрейд7. Заявленная Скоттом негативная концепция фантазии как эксцентричности и умственного расстройства (в противоположность приемлемым и санкционированным проявлениям фантазии) заключает в себе все атрибуты, которые позже будут сформулированы в ходе анализа и теории фантастики, — впрочем, с иной расстановкой знаков. Скотт предвосхищает, ex negative, мысль о родстве фантазии и подсознательного, проводимую Фрейдом в его интерпретации «Песочного человека»8. Скоттовские наветы, что вдохновение Гофмана проистекает от злоупотребления опиумом9, заставляют полагать, что раздражение гофмановской манерой письма вызвано не только с возвращением в культуру тех элементов, которые были из нее вытеснены, но и с возвращением некой способности, которая была вытеснена, укрощена риторикой и эстетикой вкуса: возвращением фантазии {fancy). Чужое, чужеродное — это сама фантазия. Сопровождаемая манией и бешенством, она выступает необузданным противником трезво оперирующего нормального воображения.

7 См.: Ceserani R. II fantastico. Bologna, 1996.

8 См.: Freud S. Das Unheimliche // Freud S. Gesammelte Werke. Bd. 12. London, 1947. S. 227-268. Критический анализ интерпретаций Фрейда см.: Haselstein U. Entziflernde Hermeheutik. Munchen, 1991. S. 226-228; нас. 230той же работы предлагается интерпретация повести как «аллегорезы читателя», содержащейся в «аллегории текста».

9 Scott W. On the Supernatural in Fictitious Composition and particularly on the Works of Ernest Theodore William Hoffmann // On Novelists and Fiction, loan Williams (Ed.). London, 1968. P. 352. Существует почти современный перевод скоттовской критики на русский язык под названием «О чудесном в романе», см.: Сын отечества. 1829. Т. 7. С. 84-122.

3

Русский романтик Владимир Одоевский в повести «Импровизатор» (1833) из томика «Русские ночи»10, наследующего «Серапи-оновым братьям» Гофмана, рассматривает другой аспект тайного знания, а именно — апорию любого знания. Импровизатор Кип-рияно, теряющий свой дар, впечатляющим образом получаст его назад благодаря сделке с демоническим, всезнающим исцелителем-чародеем. Протагонист достигает не только неограниченной власти над языком, но и дара всезнания, наделяющего его способностью видеть необычайно глубоко и остро. Острота зрения позволяет ему провидеть все тайны материи и духа. Это тотальное знание раскрывает ему законы природы, как и законы искусства, и обнажает механизмы мышления и воображения как мозговых функций. В результате мир для него полностью лишается очарованья. Эта прозрачность мира, вызываемая микроскопическим, прямо-таки рентгеновским видением внутренности тел, а в особенности мозга, ввергает Киприяно в безумие:

Сквозь клетчатую перепонку, как сквозь кисею, Киприяно видел, как трегранная артерия, называемая сердцем, затрепетала в его Шарлотте; как красная кровь покатилась из нее и, достигая до волосных сосудов, производила эту нежную белизну, которою он, бывало, так любовался... Несчастный! в прекрасных, исполненных любви глазах ее он видел лишь какую-то камер-обскуру, сетчатую плеву, каплю отвратительной жидкости; в ее миловидной поступи — лишь механизм рычагов... Несчастный! он видел и желчный мешочек, и движение пищеприемных снарядов... Несчастный! для него Шарлотта, этот земной идеал, пред которым молилось его вдохновение, сделалась — анатомическим препаратом!'1

Пуанта повести Одоевского состоит в подмене тайного знания знанием специальным — знанием просветительской эпохи, репрезентирующим уровень естествознания. Изображая такое знание,' Одоевский прогнозирует некоторые аспекты будущих технологий

10 Далее текст цитируется по изданию: Одоевский В. Ф. Сочинения: В 2 т. М., 1981. Т. 1. С. 126-139. О концепции фантастического у Одоевского см.: Grob Th. Das disziplinierte Chaos. V.F. Odoevskijs literarische Phantastik und das Paradox der romantischen Phantasie // Gedachtnis und Phantasma / E. Greber, S. Frank und I. Smirnov (Hg.). Munchen, 2002. S. 287-318; Чернышева Т. Природа фантастики. Иркутск, 1985; последняя монография не только рассматривает историю фантастического в различных жанрах, начиная с античности, но и вносит свой вклад в современную русскую и западную теоретическую дискуссию.

11 Одоевский В. Ф. Собр. соч. Т. 1. С. 136.

вскрытия и зондирования (рентген, томография, ультразвук). Без-очарованье влечет за собой крах былых представлений о сопряженности микрокосма и макрокосма, о внутренней связи всех вещей -представлении, характерных для космологии алхимиков и кабба-листов. Мир, из которого изгнана тайна, становится миром чуждым — убеждает имплицитная аргументация этой, повести:

Несчастный страдал до неимоверности; все: зрение, слух, обоняние, вкус, осязание, — все чувства, все нервы его получили микроскопическую способность, и в известном фокусе малейшая пылинка, малейшее насекомое, не существующее для нас, теснило его, гнало из мира,* щебетание бабочкина крыла раздирало его ухо; самая гладкая поверхность щекотала его; все в природе разлагалось пред ним, но ничто не соединялось в душе его: он все видел, все понимал, но между им и людьми, между им и природою была вечная бездна; ничто в мире не сочувствовало ему2.

4

Проследить, как развертываются в фантастических текстах спекулятивные построения иного характера, позволяет традиция месмеризма. Старые истории о явлениях духов и выходцев из гроба, о втором зрении и ясновидении сочетаются с вошедшим в моду месмеризмом, новой разновидностью терапии, причем месмери-ческие влияния рассматриваются как научно доказанные. Благодаря этому сверхъестественным феноменам возвращается их былой авторитет, но одновременно возрастает и скепсис, заставляющий подозревать тут обман и химеры. Терапевтический концепт Месмера основывается на гипотезе «всепотока», некоего флюида, который при помощи магнетизера переносится на пациента, впадающего вслед за тем в «целительный кризис». Лечение отдельного пациента осуществляется магнетическими «штрихами-прикосновениями, групповое лечение — использованием магнетического чана (baquet), в котором накапливается флюид. В добавление к тому: зеркала, звучащая на заднем плане музыка, фиолетовая мантия целителя Месмера. Исцеляет, однако, не сам магнетизер, а другая сила, по отношению к которой магнетизер выступает всего лишь в роли проводника. Эта сила именуется «животным магнетиз

12 Одоевский В. Ф. Собр. соч. Т. 1. С. 136.

мом». Месмер полагал, -что сам он владеет этой целительной силой13. В карикатурном виде месмерическое лечение изображено на

илл. 7-й.

В «Магнетизере», повести 1813 года из цикла «Фантазии в манере Калл о», Гофман обращается к психоманипуляторной стороне месмерического магнетизма, причем его занимает вполне определенная сторона этого феномена: проявление магнетизером своей власти по отношению к сомнамбуле — в данном случае женскому медиуму. В этой сложно построенной повести, скрещивающей различные временные планы, он использует литературные традиции, находящиеся на короткой ноге с таинственно-зловещим. Это позволяет придать фигуре магнетизера демонические черты, представить его замогильным пришлецом, несущим беду. Магнетически-сомнамбулические происшествия становятся предметом дискуссии, в которой звучат противоположные голоса. Толкование происходящего колеблется между двумя смысловыми полюсами: обман и шарлатанство — или сверхъестественное влияние. Право слова предоставляется распространенным в то время теориям, которые в полемике с физикализмом Месмера апеллируют к психическим процессам, например самовнушению. В повести упоминаются имена Месмера и его французского ученика Пюисегюра, стяжавшего известность своими ошеломляющими исцелениями, однако рядом с ними упомянут не менее знаменитый шарлатан Калиостро. На глазах собеседников, которые частью настроены скептически, частью — охвачены восторгом, совершается погружение в сомнамбулическое состояние. Манипуляции, совершаемые над нервнобольной, которая, по-видимому, страдает истерией, обнаруживают терапевтический успех, однако вся эта болезнь была вызвана волей самого же магнетизера, желающего завладеть пациенткой. Больная подчиняется эротической власти магнетизера до степени рабской зависимости и желает слиться с ним.

Мария, замагнетизированная, пишет своей подруге:

...нередко он велит мне заглянуть в мою душу и рассказывать ему обо всем, что я там вижу, и я делаю это с величайшей реши

м Популярные в XVIII веке изображения месмерического лечения: «штрихи» магнетизера, транс пациента, приборы (baquet) и аранжировка (арфистки, играющие на заднем плане; помещение, оснащенное пуховыми подушками, на которые переносят впавших в бесчувствие дам) — все это тут же становится предметом карикатур, изображающих магнетизера в виде осла (т.е. шарлатана и обманщика, как на илл. 7), в компании истеричных дам, падающих в обморок, притом в обстановке полного беспорядка и чадных испарений. О личности самого Месмера см.: BuranelU V, The Wizard from Vienna: Franz Anton Mesmer. New York, 1975.

тельностию; порой я вдруг поневоле начинаю думать об Альбане, он стоит Передо мною, и постепенно я впадаю в грезы, а последняя мысль, в коей растворяется мое сознание, приносит мне странные думы, которые пронизывают меня особенною, я бы сказала, огненно-золотою жизнию, и я знаю, что эти божественные думы принадлежат Альбану, ведь тогда он сам присутствует в моем бытии благородною живительною искрой, а если он удаляется, что может произойти лишь духовно, ибо телесное отдаление безразлично, то все мертвеет. Только в этом бытии с Ним и в Нем я могу жить по-настоящему, £'ежели он сумеет вполне отойти от меня духовно, то мое «я» наверно оцепенеет в мертвой пустыне; кстати, пока я это пишу, я отчетливо ощущаю, что именно Он подсказывает мне слова, способные хотя бы бегло обрисовать мое бытие в нем15...

Альбан, магнетизер, пишет своему другу:

Покорная преданность, жадное восприятие чужого, внеположного, признание и почитание высшего начала — вот из чего слагается поистине ребячливая душа, свойственная только женщине, и полностью ею завладеть, полностью принять ее в себя есть высочайший восторг... С этих мгновений я, хоть и удалился, как ты знаешь, из имения барона, сделался духовно близок Марии, а уж к каким средствам я прибегал, чтобы втайне приблизиться к ней и физически и тем усугубить свое влияние, я говорить не стану, ибо иные из них покажутся тебе мелкими и ничтожными, невзирая на то что привели к желанной цели... Вскоре после этого Мария впала в странное состояние, каковое Оттмар, натурально, принял за нервическую болезнь, и мое предвиденье сбылось: я снова приехал в дом как врач... Во мне Мария узнала того, кто в ее снах не раз уж являлся в блеске всевласти как ее господин, и все, о чем она только смутно догадывалась, она теперь ясно и отчетливо узрела очами своего духа. Надобны были лишь мой взгляд, лишь моя твердая воля — и она пришла в так называемое сомнамбулическое состоянье, которое было не чем иным, как полным исходом из самой себя и жизнию в вышнем царстве господина. То был мой дух, что с охотою приял ее и даровал ей крылья, чтобы она выпорхнула из темницы, в кою ввергли ее люди. Только пребывая духом во мне, может Мария жить дальше, и она спокойна и счастлива...16

15 http://thelib.ru/books/gofman_e_t_a/magnetizer-read.html: Гофман ЭЛЛ Собр. соч.: В 6 т. Т. 1. М.: Художественная литература, 1991 / Пер. Н. Н. Федоровой.

16 Там же.

Повесть вращается вокруг необъяснимости того эффекта, который возникает в результате магнетических манипуляций, Гофма-новская повесть ссылается на истинные случаи болезни, записан*ные Шубертом. Последний сообщает о неслыханных воздействиях, которые вызывает обусловленная флюидом коммуникация между врачом и пациенткой. Гофмана изумляет феномен психомоторики, приведение пациентки в исключительное психическое состояние. В его повести зависимость перерастает в полное самоуничтожение. Придавая изображенному процессу магически-демонические черты, Гофман интерпретирует так называемую симпатическую связь между сомнамбулой и магнетизером как роковое, а отнюдь не терапевтическое воздействие. Пациентка, казалось бы освобожденная от оков глубокого сна, перед алтарем вдруг падает замертво рядом со своим уже не демоническим женихом — этот финал в стиле готической романтики отрицает убедительность физиологических и психологических объяснений. Месмерическое воздействие предстает как узурпаторский, люциферовский акт.

Тему месмеризма подхватывает также Одоевский17. Он использует концепцию сомнамбулического состояния, сообщающего способность ясновидения, с тем чтобы представить фантазию, которая уже в 1838 году конструирует технику будущего, предвосхищая приемы научной фантастики. Прогнозируются «гальваностаты, злектростаты, аэростаты», кружащие вокруг земного шара, а также появление новых материалов — «эластического стекла», которое будет существовать в 4338 году. Такое отчасти ироническое, отчасти философски-спекулятивное изображение месмеризма как силы воображения означает, что Одоевский присоединяется к психологическому объяснению месмеризма, вступающему в противоречие с объяснением физикалистским. У Одоевского речь идет не о терапии истерических заболеваний при помощи сомнамбулически вызванного самовнушения, а о видении будущего, возникающем благодаря самовнушению.

Исключительность знания, тайные ритуалы, призванные сохранить и передать его дальше, обещание познания, очищение и совершенствование, сложные системы символов, концепции иерархического порядка... Все это те моменты масонской традиции (или отдельных ее форм), которые становятся объектом фантастической литературы18.

17 В повести «4338-й год» (Одоевский В. Ф. Повести и рассказы. М., 1959. С. 416-448). Об этом произведении Одоевского как предвосхищении научной фантастики см.: Schramm С. Telemor und Hyperboloid: Strahlen, Gehei-mwisscn und Phantastik in der postrevolutionaren Literatur // Gedachtnis und Phantasma S. 319-339.

18 Ср.: Lindner E. Die konigliche Kunst. Bcitrage zur Ikonographic der Frei-maurer. Munchen, 1976. О легендарном возникновении масонства, его симво-

5

В изысканном смысловом и нарративном построении повести Пушкина «Пиковая дама» (1833) масонская подкладка одновременно и демонстрируется и скрывается благодаря сдвижению, перестановке и инверсии элементов. Сведениями о внутренней жизни масонских лож Пушкин был обязан рассказам посвященных из своего окружения (о принятии самого Пушкина в одну из русских лож мало что известно). Создание масонских лож в России XVIII I начала XIX века имело большое значение для интеллектуальной и политической атмосферы эпохи. Литераторы и мистики, государственные мужи и революционеры были организованы в соперничающие ложи. Те ложи, которые преследовали просветительские цели, вели спор с мистическими, каббалистическими и алхимическими течениями других масонских систем (например, розенкрейцерства)19.

История пушкинского Германна — это история героя, который безуспешно гоняется за тайной. Его погоня сопровождается символическими цифрами и образами, которые — также, как его действия, — намекают на легенду об основании масонства, на обряд посвящения и обет сохранения тайны. Как ближний, так и дальний план повести посвящены рассказу о тайне картежной игры. Инженер Германн, немец по происхождению, узнает о ней из анекдота, рассказанного за игорным столом его товарищем Томским. Эта история случилась с графиней, бабушкой Томского, в Париже семидесятых годов XIX века. Пушкин выводит любовником графини алхимиста и каббалиста Сен-Жермена, имя которого прочно вошло во французские скандальные хроники. Сен-Жермен поверяет бабушке Томского тайну трех карт. Графиня, впрочем, встречает в Париже не только Сен-Жермена (который в анекдоте выставлен, со ссылкой на мемуары Казановы, еще и шпионом), ной других исторических лиц, предстающих в не менее двойственном свете. Таков, например, герцог Орлеанский, брат Людовика XV, гроссмейстер французской ложи. Точно выверенная расстановка акцентов позволяет Пушкину создать в беседе персонажей такую атмосферу, в которой алхимисты и каббалисты, масоны и привер

лике и ложах см.: Binder D. Die diskrete Gesellschaft. Geschichte und Symbolik der Frcimaurer. Graz; Wien; Koln, 1995.

19 Изображения символов, приборов и помещений, имевших символический характер, содержат так называемые «ковры лож», предлагавшиеся для изучения новым кандидатам. Нередко поддельные, они имели столь же широкое хождение, как различные версии легенды об основании масонства и слухи об обрядах посвящения (реакция на них обнаруживается в карикатуре на илл. 8). О структуре и функции тайных обществ и об истории их символики см.: Schldgl R. Freimauerei und Naturphilosophie. Die Moderne auf der Nachtseite der Aufklarung// 18. Jahrhundert 21. 1997. S. 34-61.

женды Месмера предстают, скорее, как авантюристы, а не как действительные носители тайны. По принципу контрапункта соотносится с этим анекдотом история Германна, который воспринимает рассказ Томского буквально и делается прямо-таки одержим тайной трех карт. Германн — не только расчетлив и трезв. Кроме того, он еще и настоящий романтик немецкой закалки.

Здесь Пушкин вводит в повествование масонские элементы, причем делает это многозначным, мистификаторским образом. Так, например, украшенный розами убор графини намекает на масонский символ розы (обозначающий воскресение, вечную жизнь, а также молчаливость), а сама она становится воплощением инстанции, оберегающей тайну. Подобно Хираму, легендарному персонажу масонской легенды об основании, она умирает, не выдав тайны. Германн прокрадывается в темное пространство ее будуара подобно посвящаемому, который ищет и вопрошает и которого вводят в храм с завязанными глазами. Водруженная на катафалк, покойница уподобляется масонскому мастеру, умирающему в обряде посвящения символической смертью. Если мастер, на которого посвящаемый обязан вперить взор, сделает какое-либо движение, вина за это возлагается на посвящаемого. Графиня двигается и подмигивает Германну — он падает в обморок.

После нее Германн решился подойти ко гробу. Он поклонился в землю и несколько минут лежал на холодном полу, усыпанном ельником. Наконец приподнялся, бледен как сама покойника, взошел на ступени катафалка и наклонился... В эту минуту показалось ему, что мертвая насмешливо взглянула на него, прищуривая одним глазом. Германн, поспешно подавшись назад, оступился и навзничь грянулся об земь. Его подняли20.

Подмигивание вскрывает символику, равно как и ночное явление графини, открывающей Германну три карты. Однако у фантазма духовидения есть свой патрон — визионер Сведенборг (которому Кант, между прочим, вынес строгий приговор). Сведенборг, упомянутый Пушкиным в одном из эпиграфов, не поддающемся точной идентификации21, был — подобно Германну — инженером и духовидцем. Подобно Германну, он записывал свои ночные виде

20 Пушкин Л. С. Пиковая дама // Пушкин А. С. Поли. собр. соч.: В 10 т. М.; Л., 1949. Т. 6. С. 348.

21 О нарративном артистизме Пушкина см.: Schmid Ж. Saint Germain, Casanova, Tomskij, PuSkin: Magier des Erzahlens // Poetica 31 (1999). Heft 3-4. S. 488-501. Ср. также: Schmid W. PuSkins Prosa in poetischer Lekture. Munchen, 1991.

ния. (Запись видения следует при этом воспринимать как исповедь, самообвинение, которое предшествует ритуалу приема ученика).

...он услышал незнакомую походку: кто-то ходил, тихо шар-кая туфлями. Дверь отворилась, вошла женщина в белом платье. Германн принял ее за свою старую кормилицу и удивился, что могло привести ее в такую пору. Но белая женщина, скользнув, очутилась вдруг перед ним, — и Германн узнал графиню! «Я пришла к тебе против своей воли, — сказала она твердым голосом, — но мне велено исполнить твою просьбу. Тройка, семерка и туз выиграют тебе сряду...» С этим словом она тихо повернулась, пошла к дверям и скрылась, шаркая туфлями. Германн слышал, как хлопнула дверь в сенях, и увидел, что кто-то опять поглядел к нему в окошко.

Германн долго не мог опомниться. Он вышел в другую комнату. Денщик его спал на полу; Германн насилу его добудился. Денщик был пьян по обыкновению: от него нельзя было добиться никакого толку. Дверь в сени была заперта. Германн возвратился в свою комнату, засветил свечку и записал свое видение22.

Именно этот фрагмент, этот неопределенно поданный фантазм, стал для Достоевского поводом к тому, чтобы охарактеризовать пушкинскую повесть как «верх искусства фантастического». В тексте остается нерешенным вопрос, произошло ли это видение от психической предрасположенности Германна, или тут были замешаны потусторонние влияния23. Однако не поддающееся учету используется Пушкиным в том числе и там, где он вводит тематические и структурные элементы масонского дискурса. Структурные моменты повести соотносятся с масонски-каббалистической числовой символикой: тройка для ступени ученика, семерка — для мастера. Германн, и фая в фараон, дважды вытягивает указанные в видении карты и выигрывает огромные суммы у соперника, имя которого напоминает имя одного русского масона. Подобные ссылки на масонскую традицию крайне зыбки, они носят почти игровой характер. Кроме того, символика масонских ритуалов, на которую намекают некоторые моменты повести, содержит пародийные, а иногда и гротескные черты — в сочетании с некрофильскими мотивами (инициируемый воображает себя любовником престарелой графини, аттестуемой как скелет). Наряду со всем

22 Пушкин А. С. Пиковая дама. С. 349-350.

23 Об этой дискуссии см. в главе «После риторики». О неопределенности см. также: Cornwell N. Pushkin and Henry James // Cornwell N. The Literary Fantastic. From Gothic to Postmodernism. New York; London, 1990. P. 113-139.

этим, Пушкин задействует в повести еще один фантазм: вытягивая третью карту в игре, до поры до времени шедшей так успешно, Германн совершает роковую ошибку: вместо туза он вытягивает пиковую даму — и банкомет побивает его карту. Пиковая дама, украшенная масонской розой, — это сама графиня — или кажется Германну графиней, насмешливо ему подмигивающей.

Германн вздрогнул: в самом деле, вместо туза у него стояла пиковая дама. Он не верил своим глазам, не понимая, как он мог

обдернуться.'

В эту минуту ему показалось, что пиковая дама прищурилась

Ш и усмехнулась. Необыкновенное сходство поразило его... — Старуха! — закричал он в ужасе24.

Пушкин заставляет своего героя потерпеть крах, встретившись с фантазмами и их загадочными знаками (зловещее подмигивание из гроба, приход покойницы/привидения, оживание25 карты). В отличие от своего тезки Сен-Жермена Германн не обладает властью над знаками. Он сходит с ума и попадает в сумасшедший дом. Его безумие подкрепляет тезис о семантике неопределенности. Невозможно определить, кроется ли причина фантазмов в психическом заболевании, теперь отчетливо проявившемся, — или безумие героя явилось результатом ужасающего вторжения потустороннего в его жизнь. Однако тут можно обнаружить и другую неопределенность, которую вновь можно истолковать как масонскую аллюзию. Что именно ввергло Германна в безумие — потеря выигрыша или сознание того, что тайна пуста — как вместилище без содержимого? (Предположение, что заботливо охраняемая тайна масонства на деле беспредметна, было распространено среди скептиков.) Эта неопределенность придает тексту двойной смысл. С одной стороны, скептическое отношение к тайне воспринимается как просветительский сигнал, с другой стороны, здесь присутствует по-этологический смысл: игра повествования никому не позволяет заглядывать в свои карты.

6

Фантастика дезавуирует логику изложения, обязательную для «стандартной фикциональности», и вынуждает причинно-следственное мышление выделывать странные прыжки, иногда и вов

24 Пушкин А. С. Пиковая дама. С. 355.

25 Метаморфоза оживления — «классический» фантазм романтических текстов, например пушкинского «Медного всадника» или «Венеры Илльской» Мериме.

се сбивая его с пути. Вместе с тем она порождает альтернативные космологии и антропологии. В многочисленных фантастических литературных текстах такие «отклоняющиеся» проекты мира и человека приобретают (паралогическую структуру благодаря имплицитным или эксплицитным ссылкам на продолжающуюся традицию тайного знания. Открываются новые смысловые пространства, в которых происходят превращения, осуществляются опьггы с невозможным и соприкосновения с потусторонним. Однако ни один из названных авторов не подчиняется до конца законам тайных доктрин, и ни один не оставляет их символы и ритуалы неприкосновенными. Рассмотренные фантастические тексты не иллюстрируют, не документируют, а перемещают, разделяют на часта, радикализуют, выводят к философским спекуляциям, носящим алорийный характер. «Арканы», вошедшие в метафорику текстов и стимулировавшие возникновение фантазмов, никоим образом не поддаются беспроблемному обратному переносу в исходные контексты. В различным образом развертывающихся повествованиях они принимают иной, литературный облик, отвечающий законам сюжетосложения, сюжетного напряжения и расстановки персонажей. Однако при этом применяются текстовые стратегии, подчеркивающие амбивалентное и неоднозначное, упорно сохраняющие унаследованную из области «арканов» загадочную конфигурацию. Дело выглядит таким образом, словно структура текста сближается со структурой тайны, присутствующей в спекулятивных традициях знания. Фантазмы, до неразрешимости смешивающие в своей игре объяснимое и необъяснимое, фактическое и воображаемое, порождают то очарование загадки, которое побуждает все к новым и новым истолкованиям, как это было показано на примере текстов Гофмана, Одоевского и Пушкина.

Гофмановская Клара, просвещенная сторонница психологии (можно сказать, предвестница психоанализа), связывает причину паранойи Натанаэля, пугающим образом проглядывающей в его поэтических текстах, с его ранним травмирующим переживанием, которое было вызвано алхимическими занятиями отца и его жутковатого сотоварища. Она пытается лечить жениха разумными аргументами, но терпит крах. Биккерт, несмотря на свое первоначальное прозорливое недоверие к сомнительному магнетизеру Альбану и его сверхъестественным способностям, подпадает в итоге телепатическому воздействию злой силы, уничтожающей близкое ему семейство. Разумные упреки противников фантастики, звучащие у Одоевского в рамочном повествовании «Магнетизера», ничего не могут прояснить в тех событиях, которые привели Киприяно к несчастью и безумию. Пушкинский повествователь предоставляет игроку Германну лишиться рассудка в запутанной интриге

со сверхъестественным, не выдвигая никаких объяснений случившегося с иной, трезво аргументирующей позиции. Все эти примеры показывают, что попытки достигнуть ясности относительно места и судьбы человека в мире неизбежно терпят крах. Таким образом, можно утверждать, что фантастика покидает область дисциплинированного, позитивного человековедения.

7

Арканизация

Существуют, однако, и такие сферы знания, которые — несмотря на свой специальный, малодоступный характер — совсем не обязательно являются тайными. Имеется в виду знание эксклюзивного или наполовину эксклюзивного характера: медицинское, психологическое, биогенетическое. Это знание тоже пробуждает интерес со стороны литературы, в особенности фантастической, потому что содержащаяся в таком знании информация вызывает тревогу. При встрече с таким знанием, просветительским по своему происхождению, фантастика — уходящая некоторыми из своих корней в традиции тайного знания (в первую очередь алхимии и месмеризма), избирает путь «арканизации», «отаинствления»26.

Следы сциентистского претекста в таких случаях или скрываются, или, напротив, манифестируются в тексте при помощи сложных приемов. Возникает многослойный имплицитный текст со сложной структурой ссылок. Цитируются элементы знания, появляются научные термины, демонстрируются оперативные практики, ведутся споры о концепциях, причем наррация, описание и аргументация выступают как модусы аргументации. В результате переработки претекстов возникают гибридные конструкты. Гете-родоксии по отношению к апробированному уровню знания возникают благодаря гиперболизации, исчерпанию противоположных смысловых возможностей. Пускается в ход также аспект невозможного.

У По, Уайльда, Уэллса и Булгакова психофизическое или генетическое знание, знание о специфических практиках (магнетизм, гипноз, трансплантация органов, операции по омоложению, межвидовая трансплантация) происходит на глазах у читателя, подобно эксперименту. При этом миметическое изображение естественнонаучного эксперимента во всех его деталях узаконивает эффект ужаса. Эксперимент становится основополагающей фигурой сю

26 Ср.: Wiinsch М. Aspekte des «magischen Okkultismus»: Die sogenannten «Geheimwissenschaften» in der zweiten Haifte des 19. und im fnlhen 20. Jahrhun-dert// Wiinsch M. Die fantastische Literatur der friihen Moderne. Munchen, 1991. S. 125-152.

жетосложеимя. В логике сюжета он заменяет событие (или приключение) и определяет конструкцию внутритекстового сюжетного напряжения.

Иначе обстояло дело у Гофмана в «Магнетизере», где анатомический фантазм мотивировался сном Биккерта, скептика эпохи позднего рационализма.

А другой пакостник, анатом, однажды себе на потеху разобрал меня на части, будто манекен, а потом ставил на мне свои дьявольские опыты... К примеру, что будет, ежели нога вырастет у меня на затылке или правая рука составит компанию левой ноге!27

У По, Уэллса и Булгакова речь идет о неудавшихся экспериментах. Изображение краха каждый раз сопровождается критикой сциентизма, понимаемого как проявление человеческой гордыни, Однако во всех трех случаях преобладающее значение принадлежит фасцинозуму скандальной или бессмысленно-непонятной операции.

Особой привлекательностью обладают метаморфотические формы и лежащие в их основе манипуляции и техники, содержащиеся в алхимических рецептах и медицинских отчетах «посталхимической» эпохи. При этом аргументация фантастического текста равным образом исходит из эксперимента и из «антропологической» установки.

Превращения человеческого в нечеловеческое — это пересечения границ, осуществляемые в фантастических текстах как наглядное перевертывание бытующих представлений о природе человека. В метаморфотических процессах знание о человеке приобретает парадоксальные черты. В зависимости от того, какой научный дискурс приобретает влияние в ту или иную эпоху, можно констатировать определенные типы метаморфотических процессов, например: физиотехнические и психотехнические превращения в медицинском и психологическом дискурсах; отчеты о физиологических (биогенетических) экспериментах над человеком и животными, в ходе которых нарушаются межвидовые границы. Метаморфоза, вызванная психотехническим путем, основывается на технике влияния. Речь идет об энергии, воздействии, вторжении, о манипуляциях с душевным обликом человека. Что касается фи-зиотехнически обусловленной метаморфозы, относящейся к телу, подвергаемому жестоким мутациям, то она одновременно задействует также и душевный аппарат.

27 http://thelib.ru/books/gofman_e_t_a/magnetizer-read.html

Именно те фантастические тексты, которые тематизируют и изображают процессы метаморфоз, вырабатывают экстремально отклоняющиеся представления о человеке, противоречащие антропологическим учениям. Научно «описанный» облик человека они представляют как рационалистскую иллюзию.

8

Постготический роман Чарлза Брокдена Брауна «Виланд, или Превращение» («Wieland, or the Transformation*, 1798)28 начинается слегка видоизмененным com bust io spontanea, как оно было описано в психологическом и медицинском дискурсе XVIII века. Так, например, в «Joumal de Medecine, Chirurgie, Рпагтасіе» за 1783 год сообщалось, со ссылкой на хирурга Мериля из Каены и врача Мюре из Экса, о двух случаях самовозгорания, относящихся к тучным женщинам-алкоголичкам29.

За этим зажигательным зачином следует повествование о превращении, вызванном религиозным помешательством. Виланд действует по наитию высшей силы и, следуя божьему гласу, убивает всю свою семью (основой для Брауна послужил один похожий случай, действительно имевший место). Галлюцинаторное слышание голосов, придающее физиономии разбушевавшегося звериное обличье, контрастно соотносится со слышанием действительных голосов, происхождение которых сначала остается в тайне, пока не является на сцену Карвин — билоквист, имитатор голосов и мастер быстро менять роли. Сверхъестественное разоблачается двояким образом — как безумие и как манипуляция (или, если угодно, чревопуляция). Автору важно было дать объяснение обоих случаев, которые в своем нарративном развертывании используют фантастические элементы. Просвещенный дядюшка говорит применительно к религиозному помешательству о mania mutabilis. Браун снабжает это место ссылкой: «См. Зоономию Дарвина, в которой

28 О интерпретации этого произведения и его месте в истории литературы см.: Miller N. Die Stimmcn aus dem Dunkeln. Anmerkungen zu Charles Brockdcn Brown // Brown Ch. B. Wieland oder die Verwandlung. Ubers. von F. Poljakovics. Munchen, 1995. S. 333-366. Функциональный анализ романа см.: Fluck W. Das kulturelle Imaginarc. Eine Funktionsgeschichtc des ameri-kanischen Romans 1790-1900. Frankfurt a M., 1997. S. 69-83. О «Виланде» в контексте готической литературы см.: Brittnacher Н. R. \bm Risiko der Phantasie. Ober asthctische Konventionen und moralische Ressentiments der phanta-stischen Literatur am Belspiel Stephen King // Moglichkeitssinn. Phantasie und Phantastik in der Erzahlliteratur des 20. Jahrhunderts / von G. Bauer und R. Stockhammer (Hg.). Wiesbaden, 2000. S. 54-55.

29 Journal de Medecine, Chirurgie, Pharmacie. Paris, 1783. \bl. 59. Ср.: Miller N. Die Stimmcn aus dem Dunkeln. S. 385-386.

сообщается о сходных случаях». В современном издании это комментируется следующим образом: «Эразм Дарвин (дед Чарлза Роберта) в "Zoonomia" or the Laws of Organic Life» (1794) излагает свои теории патологии и порождения. «Мания превращения» есть патологическое состояние, характеризующееся неудачным «вообража-нием действительности»30. Относительно «билоквизма» Браун ссылается на исследование аббата де Ла-Шалель о чревовещании, «Le Ventriloque ou 1 'Engastrimythe» (1772). Обратной стороной этого объясняющего жеста, настаивающего на фактической действительности феноменов, является обманчивая, роковая «власть мимикрии», во-первых, и ужасающее искажение тела и души, производимое галлюцинаторной чуждой силой, во-вторых. История буйства, разрушающего очертания души и тела, выдержана в тонах патетически-ужасного и зафиксирована в форме письма сентиментальной повествовательницы-женщины. Эффект ужаса, вызываемый этой историей, никак не смягчается отрезвляющим определением mania mutabilis, — скорее, это остраняющее обозначение очищает путь катастрофическому и непостижимому. Душевное заболевание, доказуемое «сходными случаями», вырывает Виланда из семейственного контекста. Предположить религиозный экстаз как причину описанного припадка с его опустошительными последствиями — значило бы, вопреки всем ужасам, дать объяснение в контексте принятых норм набожной культуры. Но поскольку Виланд в конечном итоге характеризуется как «психический мутант», он принадлежит к другой внушающей беспокойство человеческой категории — к душевнобольным. «Зоономия» Эразма Дарвина — это критический подтекст романа.

Другой случай влияния, на этот раз обусловленный врачебной психотехникой, мы встречаем в рассказе Эдгара Аллана По «Правда о том, что случилось с мистером Вальдемаром» («The Facts in the Case of M. Valdemar», 1845), который следует отнести к месмеричес-кому контексту. Повторная карьера месмеризма в первой половине, а затем и во второй половине XIX века в большой мере связана с возникновением спиритизма31. Спиритизм прибегает к физическим объяснениям, для того чтобы подтвердить материальность явления духов. Хотя для месмеризма уния со спиритизмом обернулась

30 Brown Ch. В. Wieland or the Transformation (1798). Oxford, 1994.

31 См.: Wiinsch M. Die fantastlsche Literatur der friihen Moderne. S. 84-125 (главы: «Die "spiritistischen Phanomene": Die Verletzung physikalischcr und erkenntnistheoretischcr Basispostulate» и «Zur Geschichte des Spiritismus: Deutung-smodelle und historischer Kontext»).

утратой последних остатков естественнонаучного престижа в глазах просвещенной общественности, однако в рецепции XIX века месмеризм приобретает место практики, объективирующей явления духов и сношения между живыми и мертвыми. В Англии и Америке распространяются сообщения, нередко повествующие о немецких женщинах, которые в месмерическом трансе оживленно контактируют с потусторонним миром. Духам умерших приписывается способность к магнетическим воздействиям, позволяющим им с помощью медиума влиять на посюсторонний мир. Собственноручные отчеты лиц, подвергавшихся месмерическому воздействию, подтверждают эти предположения. В середине ХГХ века питали надежду, что месмеризм поможет раскрыть таинства бессмертия. Особенно это касается Америки 1840-х годов. В Филадельфии возникает три сотни магнетических кружков, которые, судя по сообщениям, достигают значительных успехов на поприще общения с мертвыми32.

В рассказе По врач, подстегиваемый своей неуемной curiositas, проводит магнетический эксперимент. Он хочет выяснить, как воздействует магнетизм на умирающего, «in articulo mortis*. Что принесет сомнамбулическое состояние, в которое приведут умирающего? Поведает ли он что-то о состоянии перехода от жизни к смерти или откроет что-то из таинств бытия по ту сторону границы, после смерти? Метод Месмера показан в умеренном использовании так называемых «магнетических штрихов», создающих энергетический ток, флюидальный контакт между врачом и пациентом. Неизлечимо больной туберкулезом Вальдемар, которому осталось всего несколько часов жизни, погружается в глубокий сон.

Пожав руку Вальдемара, я отвел этих джентльменов в сторону и получил от них подробные сведения о состоянии больного. Левое легкое уже полтора года как наполовину обызвествилось и было, разумеется, неспособно к жизненным функциям. Верхушка правого также частично подверглась обызвествлению, а нижняя доля представляла собой сплошную массу гнойных туберкулезных бугорков33.

Сомнамбулическое состояние позволяет пациенту на смертном одре давать ответы на вопросы врача о его самочувствии. Больной

32 См.: Finucane R. Ghosts. Appearances of the Dead and Cultural Transformation. New York, 1996. P. 180.

33 http://bookz.ru/dl2.php?id=l 1952at=zag=18af=voldemaraa_id==l 158: По ЭЛ. Правда о том, что случилось с мистером Вольдемаром / Пер. 3. Александрова // По Э. А. Стихотворения. Проза. М.: Художественная литература, 1976.

сомнамбулически пребывает в неопределенном состоянии между жизнью и смертью. Его ответы столь же посюсторонни, как и потусторонни. Его голос больше не похож на голос из этого мира — он артикулирует нечто такое, чего не может сказать ни умирающий, ни мертвый: «Я вам говорю, что я мертв!» — высказывание, для которого нет однозначного субъекта речи, высказывание невозможное в языковом плане. Месмеризованный просит об избавлении от магнетического сна. При пробуждении от месмерического транса его тело моментально приобретает то состояние, в которое оно — в соответствии с законами природы — должно было бы прийти через семь месяцев после смерти, если бы не искусственная месмеричес-кая отсрочка. Зрелище поистине ужасающее: взорам врача-месме-риста является гниющая и разлагающаяся телесная масса.

Было очевидно, что смерть (или то, что под нею обычно разумеют) была приостановлена действием гипноза. Всем нам было ясно, что, разбудив мистера Вальдемара, мы вызовем немедленную или, во всяком случае, скорую смерть...

Но того, что произошло в действительности, не мог ожидать никто.

Пока я торопливо проделывал гипнотические пассы, а с языка, но не с губ страдальца рвались крики: «мертв!», «мертв!», все его тело — в течение минуты или даже быстрее — осело, расползлось, разложилось под моими руками.'На постели пред нами оказалась полужидкая, отвратительная, гниющая масса34.

В своей curiositas, скрытой под научно-просветительским камуфляжем, врач из рассказа По предпринял чудовищную попытку переступить границу. При этом рассказ, стилизованный под отчет о действительных фактах, сохраняет трезвый тон, и именно объективистски детальное описание омерзительности разложения вызывает сильнейший эффект ужаса. «Факты» этого действительного происшествия доводят до кульминации спекулятивный потенциал месмеризма. Гордыня врачебного злоупотребления властью кончается жуткой фантасмагорией, конфронтирующей загадку материи и духа с фактом разложения. По заставляет идею коммуникации с инобытием рухнуть как опасный фантазм. Метаморфоза сомнамбулы в разлагающийся труп предстает как неопровержимый ответ текста.

Крах месмеризма — это только один текстовый слой. При более внимательном взгляде обнаруживаются знаки, указывающие на его скрытый слой, связанный с алхимией. Два слова в этом тексте

34 http://bookz.ru/dl2.php?id= 11952at=zag= 18af=voldemaraa_id=l 158: По ЭЛ. Правда о том, что случилось с мистером Вальдемаром / Пер. 3. Александрова // По Э. А. Стихотворения. Проза. М.: Художественная литература, 1976.

привлекают к себе особое внимание по причине повторения или по причине их особо маркированного места: ^dissolution^ и «putre-scence».

Оба эти выражения Можно связать с центральными понятиями алхимического учения об очищении и превращении (илл. 9). «Dissolution* означает распад, разложение на части, декомпозицию и дезинтеграцию; «solutio» — в алхимической терминологии превращение твердых тел в жидкости. «Putrefactio» указывает на разложение некоего вещества, на переход металла в массу, аллегорически изображаемый как убиение или умирание (илл. 10); оно толкуется как та фаза, на которой возникает «nigretudo», темная жидкость, необходимая — как разложение материи — для зачатия новой жизни. То, что По читал алхимическую литературу, — установленный факт35. Алхимическая пуанта его рассказа подразумевает, что крах месмерического эксперимента не столь существен, и апеллирует к более старой научной парадигме как обетованию новой жизни. Между тем на поверхности текста эксперимент производится при помощи физиотехнического метода, оказывающего, как это неоднократно подчеркивается, специфическое воздействие на психику.

10

Экспериментаторство путем усовершенствованного метода влияний является темой «Портрета Дориана Грея» («The Picture of Dorian Gray», 1891) Оскара Уайльда. «Влияние» (influence), часто упоминаемое в этом романе метаморфоз, кажется модной лексемой из языка высшего общества, без специальной терминологической фиксации. Это слово примечательно в салонном разговоре, где оно обозначает отношения между Дорианом Греем и лордом Генри У отгоном — между тем, кто подвергается влиянию, и тем, кто оказывает влияние. Встречается это слово и в решающем монологе Дориана Грея о собственной моральной дегенерации. Однако «influence», в семантически скрытом виде, функционирует еще и как психологическое понятие, представляющее определенную антропологическую модель. Influential — это астрологическая формула, обозначающая влияние созвездий на человеческое поведение, судьбу и характер36.

35 См.: Clack A. R. The Rising Phoenix: Alchemical Imagination in the Works of Edward Taylor, Edgar Allan Рое, and Nathaniel Hawthorne. Diss. University of Connecticut, 1994.

36 В «The Oxford Dictionary* (1933), воспроизводящем более старую словарную статью, говорится о «предполагаемом исхождении из звезд эфирного флюида, определяющего характер и судьбу людей и влияющего на подлунный мир в целом»; в то же время допускается, что такое влияние может быть результатом «оккультной силы», перенесенной на человека: «проявление анало-

Лорд Генри, оказывающий влияние, увлечен методами естествознания, ^enthralled by the methods of natural science*, предмет которого кажется ему, однако, слишком тривиальным. Зато его привлекает структура и динамика души. Вивисекция — это тот термин, которым он обозначает психологию, цитируя тогдашние эксперименты над животными и людьми.

Свои собственные исследования он начал с вивисекции над самим собой, затем стал производить вивисекцию над другими17.

При этом он настаивает на естественнонаучной методике и делает эксперимент центральным пунктом своего анализа страстей, для которого Дориан Грей — этот чистый лист бумаги — годится как подопытное лицо.

Лорду Генри было ясно, что только экспериментальным путем можно прийти к научному анализу страстей. А Дориан Грей -под рукой, он несомненно подходящий объект, и изучение его обещает дать богатейшие результаты38.

Эксперимент, психотехнически вызванная метаморфоза, основывается на влиянии, на своего рода химическом процессе. При этом средство, употребляемое для превращения материи, выступает в двух формах — как речевой поток (слова, втекающие в уши) и как книга, откровенно обозначаемая как яд. Речь определяется, с одной стороны, изысканной красотой звучания, а с другой — проницательностью парадоксов, которыми лорд Генри дурачит Дориана и салонное общество.

Дориан следующим образом комментирует тот эксперименте речевым потоком, которому он подвергается:

А тут прозвучали слова. Простые слова — но как они страшны! От них никуда не уйдешь. Как они ясны, неотразимо сильны и жестоки! И вместе с тем — какое в них таится коварное очаро

гичной власти живыми существами». Для 1677 г. это сочетание фиксируется в значении «втекание или влияние (в лицо или вещь) всяческой тайной власти или тайного начала, божественного или морального». «Напряжение действий, совершение которых невидимо, зато видим результат; ср. электрическую "индукцию" (1870) и "инфлюенцию" (1743), т.е. грипп, обозначаемый в медицине как "influentia, epidemic disease"*. Аспект эпидемического позволяет сделать также заключение о негативном астральном влиянии.

37 http://wwJfe.m/WILDE/doriangray.txt: Уайльд О. Портрет Дориана Грея: Роман / Пер. с англ. М, Абкииа.

38 Там же.

ванне! Они, казалось, придавали зримую и осязаемую форму неопределенным мечтам, и в них была своя музыка, сладостнее звуков лютни и виолы. Только слова! Но есть ли что-либо весомее

СЛОВ?39

Речь определяется, с одной стороны, изысканной красотой звучания, а с другой — проницательностью парадоксов, которыми лорд Генри дурачит Дориана и салонное общество.

Дориан знает о том влиянии, которому он неизбежно подвергается:

«Вы имеете надо мной какую-то непонятную власть», — говорит он лорду Генри. Комментируется также влияние, оказываемое через книгу: «Книга, которую вы мне прислали, так меня околдовала»40... Яд, врученный ему лордом Генри, — это «Наоборот» Гю-исманса. Гедонизм, изыски вожделения, не исключая и преступлений, эротические дебоши, эстетицизм — все это и есть тот яд, который проистекает из книги и обусловливает превращение До-

■ риана.' І

Лорд Генри, доводящий эксперимент до того последнего предела, когда подопытный ускользает из-под его контроля, излагает

хорошо продуманную концепцию влияния.

... Влиять на другого человека — это значит передать ему свою душу. Он начнет думать не своими мыслями, пылать не своими

страстями. И добродетели у него будут не свои, и грехи, — если предположить, что таковые вообще существуют, — будут заимствованные. Он станет отголоском чужой мелодии, актером, выступающим в роли, которая не для него написана41.

Замаскированным образом эта теория влияния указывает на результаты гипнотической практики. Повествуемая influentia литературно предвосхищается в рассказе По о месмерическом эксперименте.

Подобно тому как химик лишает, вещества их первоначальных свойств, добавляя к ним другие, инородные элементы и перемешивая их, экспериментирующий с влияниями навязывает свою волю человеческой субстанции, которая в результате словно бы дегенерирует. Уайльд рисует романтический фантазм: портрет (точное

* htty://ww\v.Iib.m/WILDE/doriangray.txr: Уайльд О. Портрет Дориана Грея: Роман / Пер. с англ. М. Абкина. Гам же. 41 Там же.

подобие) прекрасного, безупречного юноши повторяет в своей фактуре метаморфотический декаданс портретированного, между тем как облик Дориана в жизни никак не обнаруживает происходящих с ним превращений: ни возраст, ни пороки не оставляют на его внешности ни малейших следов. Однако — словно бы в перевернутом мотиве двойничества — портрет вновь обретает первоначальную безупречность, тогда как в портретированном вдруг проступают приметы морального и физического упадка. Обратное превращение напоминает внезапно совершающееся разложение, изображенное в рассказе По.

Произнесенная лордом Генри парадоксальная фраза:

«Знание пагубно для любви. Только неизвестность пленяет нас. В тумане все кажется необыкновенным»42, одновременно комментирует беллетризацию знания, обильно представленного в тексте: знание естественнонаучное, историческое, обществоведческое, художественное, поэтологическое (например, введенное Теофилем Готье понятие «искусство для искусства», стилевой артистизм Гюисманса, интертекстуальные ссылки на Шекспира, на поэтов ренессанса и барокко). В синкретически неупорядоченных мыслях Дориана Грея мелькают всевозможные философемы, идеологемы, доктрины — от дарвинизма до мистицизма. Это скользящая интертекстуальность, несомая гедонистически наплывающими сенсациями, которые обнаруживают свое родство с орнаментализмом — в подчеркнуто изысканном отборе исторических сведений (периоды чрезмерной, похотливой роскоши: Ренессанс и время правления гомосексуальных властителей Англии), в атрибуции описываемых предметов областям экзотического и редкого, а также в осведомленно-сладострастном характере их описаний (духи, ткани, обои, украшения, одеяния и т.д.)43.

Фантазм метаморфотического взаимодействия между картиной и человеком, в данном случае работающий на изображение морального упадка, накладывается как нарративная пуанта романа и на тщательно разработанную метафорику химических влияний, и на имплицитные отсылки к гипнотическому дискурсу.

11

Об одной физиотехнической метаморфозе, еще с большей определенностью обозначаемой как эксперимент, повествуется в

42 http://www.lib.ru/WI LDE/doriangray.txt: Уайльд О. Портрет Дориана Грея: Роман / Пер. с англ. М. Абкина.

43 О поэтике декаданса в творчестве Уайльда см.: Praz М. La carne, la morte е il diavolo nella letteratura romantica. Firenze, 1930. P. 305-313.

романе Уэллса «Остров доктора Моро» («The Island of Doctor Могеаи», 1896)44. ВОЗНИКШИЙ ПОЧТИ одновременно с «Портретом Дориана Грея», роман Уэллса, несмотря на многочисленные аллюзии на современность, продолжает уже самим выбором авантюрного жанра и темы изготовления человека ту старую повествовательную традицию, к которой принадлежат «Франкенштейн» Мери Шелли и «Повесть о приключениях Артура Гордона Пима» По4*. Экспериментатор, доктор Моро, представлен врачом и биологом, как было это у По в рассказе «Правда о том, что случилось с мистером Вальдемаром». Он занимается на уединенном острове вивисекцией различных животных: ослов, обезьян, гиен, свиней — в целях их антропоморфизации. Повествователь, все более вовлекаемый в события и все с большей тревогой истолковывающий странности, с которыми он сталкивается, постепенно разоблачает своим рассказом скандальное предприятие Моро и его слабовольного ассистента. Описание двойственных существ, еще не обретших человеческих очертаний и внезапно обнаруживающих звериные свойства своими движениями, жестами и телесными признаками (острые, покрытые мехом уши, укороченная нижняя часть тела), тревожно предваряет разгадку деятельности Моро. Хирург и демиург в одном лице, Моро реализует свой замысел второго творения путем кровавой работы с живой плотью: отобранные для эксперимента виды животных анатомируются, переделываются в процессе операции, перекраиваются по человеческому образцу. Затем следует — как облагораживающие процедуры — обучение прямохождению и языку, а также приспособление к социальному порядку. Поначалу для повествователя, не посвященного в тайну, остается скрытой смешанная природа этих свежеоперированных, затянутых в бандаж конструктов из плоти — конструктов омерзительных и к тому же опасных. Но со временем он узнает тайну кабинета мучений и ужасов — того помещения, из которого доносятся ужасающие крики боли46. Уэллс проявляет большую изо

44 Wells H.G. The Island of Doctor Moreau: A Critical Text of the 1896 London First Edition, with an Introduction and Appendix. Ed. I. Stover. Jefferson, North Carolina, 1996.

Цит. no: http://bookz.ru/authors/uells-gerbert/moreau/page-6-moreau.html

45 Приключения на уединенном острове, ужасы, эксперименты, встречи с аборигенами или чуждыми существами связывают текст Уэллса с «Робинзоном Крузо» Даниэля Дефо и с «Книгой джунглей» Редьярда Киплинга. В главе «Вешатели закона», демонстрирующей вочеловечение «звериного народа», Уэллс ссылается на «sing-song», «закон джунглей» из второй книги киплингов-ского цикла.

46 Комментарий Моро о неизбежности той боли, которую он должен причинять тварям, можно воспринимать как намек на принятый в 1876 г. Закон

о жестокости в обращении с животными.

бретательность, подробно описывая в конечном итоге неудачные, половинчатые превращенные существа, которым не дано стать людьми.

Монстры убивают своего противоестественного создателя и вновь дефадируют до уровня животных. Нельзя не отметить морального аспекта ~~ осуждения научной гордыни. Гипертрофия случая, фантастика чудовищной операции наводит на мысль о запретных биогенетических опытах и о знании, не желающем знать никаких препон. Грандиозность фантазма состоит в замысле создать антропоморфные существа из чисто животного генетического материала (в отличие от того монтажа человеческих органов, который был предпринят доктором Франкенштейном), то есть в преступлении границы между животным и человеком.

Повествователь предполагает, что Моро — это тот самый скандально известный исследователь, который некогда шокировал своими экспериментами лондонское общество: дело вышло наружу, когда из его лаборатории вырвался на волю чудовищно искалеченный пес. Эта догадка подтверждается. Комментаторы указывают на действительные — обнаруженные и вызвавшие судебное преследование — эксперименты лондонских вивисекторов.

В главе «Объяснения доктора Моро» вивисектор излагает в беседе с повествователем, сведущим в биологии (таким образом, перед нами разговор двух экспертов), основные тезисы своей биогенетической теории. Он говорит о том состоянии, в котором на сей день находится хирургия, — о вивисекции и пересадке частей тела с одного животного вида на другой. Он сожалеет о застое в науке, не пользующейся теми значительно более широкими возможностями, которые открывает техника метаморфоз. По сравнению с его виви-секторскими триумфами все достижения ринопластики и трансплантации органов кажутся не стоящими внимания. Моро приводит примеры: кусок кожи, вырезанный со лба, подшивают к неидеальному носу — или пересаживают петушиные шпоры на загривок быка. Последний из указанных экспериментов намекает на опыты первопроходца на этой стезе Джона Хантера, имевшие место в конце XVIII века47. Крыса-носорог с хвостом, перешитым на мордочку, — хирургическое изобретение Уэллса, которое даже было реализовано в одной из отброшенных версий48. Хирург аргументирует:

47 Экспериментальная техника вивисекции была основана Клодом Берна-ром (1813-1878); см.: Lyons A. S., Petrucelli R. Die Geschichte der Medizin im Spiegel der Kunst. Koln, 1980. S. 503.

48 Известно, впрочем, о пересадке собачьей почки в шею того же животного, а также о пересадке собачьей почки в шею козы; эти операции, предпринятые на рубеже XIX и XX веков, были первыми достоверно зафиксированными опытами такого рода (см.: Ibid. S. 592). Исходя из этого, идеи Уэллса можно расценить не только как экстравагантные, но и как прогностические.

Как видите, я продолжал свои исследования, идя по пути, по которому они сами меня вели. Это единственный путь для всякого исследователя... Я ставил вопрос, находил на него ответ и в результате получал новый вопрос. Возможно ли то или это? Вы не можете себе представить, что значат такие вопросы для исследователя, какая умственная жажда охватывает его! Вы не можете себе представить странную, непонятную прелесть стремлений мысли. Перед вами уже больше не животное, не создание единого творца, а только загадка. Жалость... я вспоминаю о ней, как о чем-то давно забытом. Я желал — это было единственное; чего я желал, — изучить до конца пластичность живого организма... До сих пор меня никогда не беспокоила нравственная сторона дела. Изучение природы делает человека в конце концов таким же безжалостным, как и сама природа. Я взял самца гориллы и, работая с бесконечным старанием, преодолевая одно препятствие за другим, сделал из него своего первого человека. Я работал много недель, днем и ночью. Особенно нуждался в переделке мозг; многое пришлось из-' менять, многое добавить. Когда я кончил и он лежал передо мной забинтованный, связанный и неподвижный, мне показалось, что это прекрасный образец негроидной расы. Всякий раз, как я погружаю живое существо в купель жгучего страдания, я говорю себе: на этот раз я выжгу из него все звериное, на этот раз я сделаю разумное существо.

Речь идет о новом творении живых форм, об изменении физиологии, обмена веществ и о преобразовании сокровеннейшей структуры, то есть о психической метаморфозе, и тем самым о достижении последней границы преобразующих возможностей — «пластичности»49. Предметом стремлений является метаморфоти-ческая морфология, основывающаяся на радикальном перетолковании законов природы. Уэллс заставляет Моро цитировать полуофициальные сведения о тогдашних, по-разному освещавшихся хирургических экспериментах. Но одновременно он преподносит прогностические изображения морфо-фантазмов и сциентистеки-хирургических сценариев ужасающего. Обильно комментированное издание 1996 года вводит биологически-медицинскую теорию Уэллса в контекст других антропологических теорий, имеющих как педагогические, так и сотериологические аспекты. В споре с критиками Уэллс защищает футурологический импульс своего романа. Тем самым крах эксперимента не подлежит моралистическому истолкованию в духе аллегории. Скорее речь должна была бы идти (вполне в смысле Станислава Лема) о гиперболизации, вообрази

49 Сам Уэллс высказался на эту тему в эссе «Границы пластичности индивидуума» (1895).

мость которой естественнонаучно обоснована50. Однако наррация, сосредотачивающая внимание на событийных пуантах и представляющая крах как заслуженное наказание, существенно камуфлирует этот аспект и апеллирует к фантазмам, какие изображал уже Гофман в «Песочном человеке».

р; 12 ' "V:1

В повести Михаила Булгакова «Собачье сердце» (1926) вновь появляется пес, сбежавший из лаборатории Моро. Этот текст, выдержанный в манере пародийной риторики и в значительной части рассказанный из перспективы жертвы эксперимента, повествует о пересадке семенных желез и гипофиза только что скончавшегося вора и пьяницы симпатичному бродячему псу, соответствующие органы которого ампутируются51. Оперирующий врач -мировое светило в области генетики, а потому советская власть его терпит, несмотря на его «контрреволюционный» образ жизни, характерный для крупного буржуа. Профессор носит говорящее имя Преображенский — можно было бы сказать: Metamorphothetes. Он специалист по омоложению и интересуется улучшением человеческой природы в той же мере, как и антропоморфизацией животных — в этом последнем пункте он выступает наследником доктора Моро. Эксперимент терпит крах, так как нравственно безукоризненный пес приобретает все пороки первоначального обладателя семенных желез и гипофиза. Его внешняя метаморфоза — приобретение уже не собачьего, а человеческого, пусть малопривлекательного облика — сопровождается метаморфозой характера. В результате является отрицательный, герой советского общества-доносчик. Булгаков, сам врач по профессии, опирается кроме Уэллса на гоголевский гротеск «Нос»52 (в свою очередь являющийся

50 Станислав Лем, гениальный и точный прогностик, сведущий в областях астрофизики, кибернетики, семиотики, биогенетики и информатики, испробует — по его собственному признанию — возможности и вероятности, предоставляемые отдельными дисциплинами. Как фантастический автор, Леи любит приемы радикализации и заострения. В его спекулятивных построениях сциентистские логики достигают своих предельно мыслимых пунктов. Речь идет не о дискретности, а об эксперименте, причем парадокс выступает как неисполнение предполагавшегося и ожидавшегося, а не как разрыв с уже помыс-ленным или опробованным в эксперименте.

51 О медицински неактуальном способе омоложения путем пересадки эндокринных желез см.: Toellner R. Illustricrte Geschichtc der Medizin. Salzburg, 1986. Bd. 5. S. 2679-2700. Тельнер сообщает об эксперименте с инъекцией из семенного яичка собаки и морской свинки, предпринятом на себе самом (хотя и без успеха) эндокринологом Эдуардом Браун-Секаром (1817-1894). В изучении гормонов гипофиз играет важную роль уже с 1920-х годов (Ibid. S. 2685).

52 См.: Levin V, Das Groteske in Michail Bulgakovs Prosa. Munchen, 1975. Кроме «Носа» следует упомянуть также повесть Гоголя «Записки сумасшедшего»,

аллюзией на модную в 1830-е годы «носологию»). В своем скрупулезном изображении операции он делает ставку на аспект ужасающего:

Шарик лежал на ковре в тени и, не отрываясь, глядел на ужасные дела. В отвратительной едкой и мутной жиже в стеклянных сосудах лежали человеческие мозги. Руки божества, обнаженные по локоть, были в рыжих резиновых перчатках, и скользкие тупые пальцы копошились в извилинах. Временами божество вооружалось маленьким сверкающим ножиком и тихонько резало желтые упругие мозги53.

Зубы Филиппа Филипповича сжались, глазки приобрели остренький колючий блеск, и, взмахнув ножичком, он метко и длинно протянул по животу Шарика рану. Кожа тотчас разошлась, и из нее брызнула кровь в разные стороны. Борменталь набросился хищно, стал комьями марли давить Шарикову рану, затем малень-1 кими, как бы сахарными, щипчиками зажал ее края, и она высохла. На лбу у Борменталя пузырьками выступил пот. Филипп Филиппович полоснул второй раз, и тело Шарика вдвоем начали разрывать крючьями, ножницами, какими-то скобками. Вскочили розовые и желтые, плачущие кровавой росою ткани... Филипп Филиппович залез в глубину и в несколько поворотов вырвал из тела Шарика его семенные железы с какими-то обрывками. Борменталь, совершенно мокрый от усердия и волнения, бросился к стеклянной банке и извлек из нее другие мокрые, обвисшие семенные железы. В руках у профессора и ассистента запрыгали, завились короткие, влажные струны. Дробно защелкали кривые иглы в зажимах. Семенные железы вшили на место Шариковых.... Затем оба заволновались, как убийцы, которые спешат. «Нож!» — крикнул Филипп Филиппович.... Кожу с бритыми волосами откинули, как скальп, обнажили костяной череп.... Филипп Филиппович начал втыкать коловорот и высверливать в черепе Шарика маленькие дырочки в сантиметре расстояния одна от другой, так что они шли кругом всего черепа.... Череп тихо визжал и трясся. Минуты через три крышку черепа с Шарика сняли. Тогда обнажился купол Шарикова мозга, серый с синеватыми прожилками и красноватыми пятнами. Филипп Филиппович въелся ножницами в оболочки и их выкроил. Один раз ударил тонкий фонтан крови...

в которой есть пишущие, но не оперированные собаки. Впрочем, тема собаки мотивирована и внелитературно — учением Ивана Павлова об условных рефлексах (1849-1936).

53 Булгаков МЛ. Собачье сердце // Булгаков М. А. Собр. соч.: В 5 т. М., 1989. Т. 2. С. 150-151.

Он ободрал оболочки с мозга и пошел куда-то вглубь, выдвигая из вскрытой чаши полушария мозга54.

Преступление границы между человеком и животным совершается вследствие того, что в разрезанное тело собаки пересаживают свежеам пути рова иные человеческие органы. Булгаков чествует это событие квазимедицинским языком, экспрессивным и устрашающим. В среде, охваченной суетой и смятением, происходит медицинский эксперимент, опустошительные последствия которого взывают к необходимости обратной метаморфозы.

13

Гротеск Булгакова, помимо всего прочего позволяющий себе забавные (и не только) намеки на советскую повседневность, игровым образом повторяет сообщения о новациях и экспериментах советской медицины. Уэллсовский фантазм антропогенеза из животного материала соединяется в данном, случае с еще одним фан-тазмом, а именно с ламаркистски мотивированной советской иде-ологемой становления «нового человека». Начиная с 1925 года, задолго до лысенковских уклонений, предпринимаются опыты в области социалистической генетики55. Но в то же время начинаются идеологические споры о правомочности открытых Менделем законов наследственности. Василий Слепков критикует их из-за пренебрежения социальными факторами; вследствие того классическая генетика отбрасывается как капиталистическая. Ламаркизм интенсивно, хотя и неоднозначно обсуждается. Николай Кольцов, авторитетнейший из русских «евгенетиков», предостерегает от идеологических импликаций ламаркистских позиций, и Юрий Филипенко обращает против ламаркистов тот идеологический аргумент, что дурные качества тоже передаются по наследству. Булгаков выворачивает эти концепции наизнанку или пользуется ими с известной долей сарказма, делая гипофиз и семенные железы вместилищем унаследованных качеств и рисуя неудавшееся создание нового

54 Булгаков МЛ. Собачье сердце // Булгаков М. А. Собр. соч.: В 5 т. М., 1989. Т. 2. С. 155-157. Впечатляющий момент вскрытия черепа использует хирургическая кинематография. Уже в 1898 г. хирург Луи Дуайен (1859-1916) продемонстрировал свою «craniectomie» в фильме. Свод данных и их интерпретацию см.: Baxmann /. Gehelmnisse des Lebens und der Blick ins Korpcrinncrc. Massenmedien und die Inszenierung medizinischen Wissens // Masse und Medium/ I. Munz-Koenen \bn und W Schaffner (Hrsg.). Berlin, 2001. S. 324-347.

55 В 1921 г. основывается Русское евгеническое общество и комитет евгеники при Академии наук, имевшие свои печатные органы. Россия становится членом Международного евгенического общества, центр которого располагался в Лондоне.

человека. Суверенный жест гротескного заострения делает словно бы беспочвенными не только идеологические, но и «научные» составляющие этих генетических концепций — тем самым знание теряет субстанциальный характер. Возникает нечто противоположное научно-фантастической литературе (прогностика заходит в тупик). Однако постреволюционная фантастика преподносит и другие утопические проекты, тоже создаваемые из элементов медицинского знания при участии фантазмов. В данном случае важны уже не столько хирургические вмешательства, сколько те опасные возможности, которые открывает лучевая медицина. В центре внимания оказывается тайна рентгеновского излучения, позволяющего заглянуть внутрь тела без оперативного вмешательства. Заступающая место кровавой возни техника просвечивания, которая делает сокрытое видимым, вызывает иные страхи и порождает иные утопии — и те и другие становятся темой писателей-фантастов послереволюционной ЭПОХИ56.

Фантастика пренебрегает изобразительными критериями, значимыми для стандартной фикциональности, смущает или даже полностью лишает былых прав причинно-следственное мышление. Тем самым она допускает возможность не апробированного «арканного». Иначе говоря, арканизация совершается путем конструирования фантастического, а значит, при помощи отсылки к парадигмам тайного знания, которыми мерятся крайние возможности современного состояния науки.

В своем «антропологическом» аспекте фантастика преследует характерную двойную стратегию. С одной стороны, она ставит под сомнение просветительскую претензию до конца объяснить человека, аналитически раскрыть его. С другой стороны, она допускает скептические демарши, позволяет повествователю или иным персонажам, не зараженным фантазмом, высказывать просветительские взгляды, которые, однако, или остаются без последствий для развития событий, или уничтожаются «реальным» перевесом фантазма. Изображая крушение попыток вторгнуться в тело и душу человека, фантастика, по-видимому, отрицает власть позитивного знания, но в то же время она — выводя наружу спекулятивный потенциал научных дискурсов — вырабатывает такой подход к знанию, который ведет к еретическому сциентизму.

56 Каролина Шрамм демонстрирует на трех примерах, как функционируют эти «скепсис и эйфория» (Schramm С. Telemor und Hyperboloid), подчеркивая при этом изменения, которым подвергается понятие материи (проницаемость границ тел).