Роман И.С. Тургенева «Отцы и дети»: идейно-художественное своеобразие - для студентов 1 курса БИД ФК

Роман И.С. Тургенева  «Отцы и дети»: идейно-художественное

своеобразие

https://www.youtube.com/watch?v=L3xlQDcgbtE&t=9s

В тревожный и, пожалуй, самый драматичный период своей жизни начал Тургенев работу над новым романом — «Отцы и дети». Замысел его возник в 1860 году в Англии во время летнего отдыха писателя на острове Уайт. Тогда был составлен «форму­лярный список действующих лиц», обнаруженный недавно, в ко­тором Базарову давалась следующая характеристика: «Евгений... не без цинизма, фраз и действительных способностей. Нигилист. Самоуверен, говорит отрывисто и немного — работящ. (Смесь Добролюбова, Павлова и Преображенского.) Живет малым; док­тором не хочет быть, ждет случая. Умеет говорить с народом, хотя в душе его презирает. Художественного элемента не имеет и не признает... Знает довольно много — энергичен, может нра­виться своей развязностью. В сущности, бесплоднейший субъ­ект— антипод Рудина — ибо без всякого энтузиазма и веры... Не­зависимая душа и гордец первой руки». Нельзя не заметить, что в первоначальном замысле фигура Базарова выглядит очень рез­кой и угловатой. Автор отказывает герою в душевной глубине, в скрытом «художественном элементе». Однако в процессе работы над произведением характер Базарова настолько Тургенева ув­лек, что он вел дневник от лица героя, учился видеть мир его глазами. В мае 1861 года Тургенев вернулся в Спасское. К авгу­сту роман был в основном завершен, а опубликован в февраль­ской книжке «Русского вестника» за 1862 год.

В тургеневедении утвердилось довольно прочное мнение, что семейный конфликт в этом произведении не играет существенной роли, так как речь в нем идет о столкновении революционеров-демократов с либералами. Но почему Тургенев вынес все-таки спор между поколениями в заголовок романа?

В «Записках охотника», пронизанных мыслью о единстве всех живых сил русского общества, Тургенев с гордостью писал. «Рус­ский человек так уверен в своей силе и крепости, что он не прочь и поломать себя: он мало занимается своим прошедшим и смело глядит вперед. Что хорошо,— то ему и нравится, что разумно,— того ему и подавай, а откуда оно идет,— ему все равно» (IV, 18). По существу, здесь уже прорастало зерно будущей базаровской программы и даже базаровского культа «ощущений». Но турге­невский Хорь, к которому эта характеристика относилась, не был лишен сердечного понимания романтической, лирически-напевной души Калиныча, этому деловитому мужику не были чужды сер­дечные порывы, «мягкие как воск» поэтические души.

 В романе «Отцы и дети» единство живых сил национальной жизни взрывается социальным конфликтом. Аркадий в глазах paдикала Базарова — размазня, мягонький либеральный барич. Ба­заров не хочет принять и признать, что мягкосердечие Аркадия и голубиная кротость Николая Петровича — еще и следствие ху­дожественной одаренности их натур, поэтических, мечтательных, чутких к музыке и поэзии. Эти качества Тургенев считал глубоко русскими, ими он наделял Калиныча, Касьяна, Костю, певцов из Притынного кабачка. Они столь же органично связаны с субстан­цией народной жизни, как и порывы базаровского отрицания. Но в «Отцах и детях» единство между ними исчезло, наметился трагический разлад, коснувшийся не только политических и со­циальных убеждений, но и непреходящих ценностей культуры, В способности русского человека легко поломать себя Тургенев увидел теперь не только великое наше преимущество, но и опас­ность разрыва связи времен. Поэтому социальной борьбе рево­люционеров-демократов с либералами он придавал широкое на­ционально-историческое освещение. Речь шла о культурной пре­емственности в ходе исторической смены одного поколения другим.

Русская классическая литература всегда выверяла устойчи­вость и прочность социальных устоев общества семьей и семей­ными отношениями. Начиная роман с изображения семейного • конфликта между отцом и сыном Кирсановыми, Тургенев идет дальше, к столкновениям общественного, политического характе­ра. Но семейная тема в романе придает социальному конфликту особую гуманистическую окрашенность. Ведь никакие социаль­ные, политические, государственные формы человеческого обще­жития не поглощают нравственного содержания семейной жизни. Отношение сыновей к отцам не замыкается только на родствен­ных чувствах, а распространяется далее на сыновнее отношение к прошлому и настоящему своего отечества, к тем историческим и нравственным ценностям, которые наследуют дети. Отцовство в широком смысле слова тоже предполагает любовь старшего поколения к идущим на смену молодым, терпимость и мудрость, разумный совет и снисхождение.

 Драматизм исторического развития заключается в том, что прогресс человечества совершается через смену поколений. Но природа смягчает этот драматизм могучей силой сыновней и ро­дительской любви. Сыновние чувства внушают благоговейное отношение к старшим поколениям, сыновством сдерживается свой­ственный юношеству эгоизм. Но если случается порой, что занос­чивая юность переступает черту, дозволенную ей природою, на­встречу этой заносчивости встает любовь отцовская и материн­ская с ее беззаветностью, мудростью и прощением.

Конфликт романа «Отцы и дети» в семейных сферах, конечно, не замыкается, но трагическая глубина его выверяется наруше­нием «семейственности» в связях между поколениями, между противоположными общественными течениями. Противоречия между ними зашли так далеко, что коснулись природных основ бытия.

Принято считать, что в словесной схватке либерала Павла Петровича и революционера-демократа Базарова полная победа остается за Базаровым. А между тем на долю победителя доста­ется весьма относительное торжество. В основу конфликта Тур­генев кладет классическую коллизию античной трагедии. Ровно за полтора месяца до окончания «Отцов и детей» Тургенев заме­чает: «Со времен древней трагедии мы уже знаем, что настоя­щие столкновения — те, в которых обе стороны до известной степени правы» (П., IV, 262).

Современная писателю критика, не учитывая качественной природы трагического конфликта, неизбежно проявляла ту или иную субъективную односторонность. Раз «отцы» у Тургенева оказывались до известной степени правыми, появлялась возмож­ность сосредоточить внимание на доказательстве их правоты, упуская из виду ее относительность. Так читала в основном ро­ман консервативная и либеральная критика.

Демократы в свою очередь, обращая внимание на слабости аристократии, утверждали, что Тургенев «выпорол отцов». При оценке же характера Базарова произошел раскол в лагере самой революционной демократии. Критик «Современника» Антонович обратил внимание лишь на слабые стороны базаровского типа и, абсолютизируя их, написал критический памфлет, в котором на­звал героя карикатурой на молодое поколение, а его автора — ретроградом. Критик «Русского слова» Писарев, заметивший толь­ко позитивную сторону отрицаний Базарова, восславил торжест­вующего нигилиста и его автора — Тургенева.

Вряд ли можно обвинять участников бурных критических ди­скуссий в сознательной предубежденности: конфликт романа был столь злободневным, что коснулся всех партий русского общест­ва, острота же борьбы между ними исключала возможность признания трагического его характера. И только большому художни­ку, каким был Тургенев, удалось в этот момент как бы «поднять­ся над схваткой» и воссоздать общественный конфликт с максимальной жизненной полнотой.

Симпатии читателей остаются за демократом Базаровым не потому, что он абсолютно торжествует, а «отцы» бесспорно по­срамлены. Базаров значителен как титаническая личность, не реализовавшая громадных возможностей, отпущенных ей приро­дой и историей. Трагедией русского человека Белинский считал «русский размах», в который уходит вся сила, предназначенная для удара.

Обнажая социальный антагонизм в спорах демократа Базаро­ва с аристократом Павлом Петровичем, Тургенев показывает, что отношения между поколениями шире и сложнее открытого про­тивоборства социальных групп. «При всех различиях, разделяю­щих такие смежные поколения, преемственная связь соединяет их. Нельзя отбросить все культурное наследие предшественников: преемственность поколений — объективный закон, в соответствии с которым складывается история человечества».

Обратим внимание на особый характер споров Базарова с Павлом Петровичем, на тот нравственный и философский их ре­зультат, который не всегда попадал в поле зрения современного тургеневедения. К концу романа, в разговоре с Аркадием, База­ров упрекает своего ученика в пристрастии к употреблению «про­тивоположных общих мест». На вопрос Аркадия о том, что это такое, Базаров отвечает: «А вот что: сказать, например, что про­свещение полезно, это общее место; а сказать, что просвещение вредно, это противоположное общее место. Оно как будто щего­леватее, а в сущности одно и то же» (С, VIII, 324).

И Базарова, и Павла Петровича можно обвинить в пристра­стии к употреблению противоположных общих мест. Кирсанов говорит о необходимости следовать авторитетам и верить в них, Базаров отрицает разумность того и другого. Павел Петрович утверждает, что без принципов могут жить лишь безнравствен­ные и пустые люди, Базаров называет «прынцип» пустым, нерус­ским словом и бесполезным понятием. Павел Петрович упрекает Базарова в презрении к народу, нигилист парирует упрек: «...что ж, коли он заслуживает презрения!» Кирсанов говорит о Шиллере и Гете, Базаров восклицает: «Порядочный химик в двадцать раз полезнее всякого поэта!» и т. д.

Базаров прав, что любые истины и авторитеты должны под­вергаться сомнению. Но наследник должен обладать при этом чувством сыновнего отношения к культуре прошлого. Это чувство Базаровым подчеркнуто отрицается. Принимая за абсолют конеч­ные истины современного естествознания, Базаров впадает в ни­гилистическое отрицание всех исторических ценностей.

 Тургенева привлекало в революционерах-разночинцах отсутст­вие барской изнеженности, презрение к прекраснодушной фразе, порыв к живому практическому делу. Базаров силен в критике консерватизма Павла Петровича, в обличении пустословия рус­ских либералов, в отрицании эстетского преклонения «барчуков» перед искусством, в критике барской изнеженности, дворянского культа любви. Но, бросая вызов отживающему строю жизни, ге­рой в ненависти к «барчукам проклятым» заходит и не может не заходить слишком далеко. Отрицание «вашего» искусства пере­растает у него в отрицание всякого искусства, отрицание «вашей» любви — в утверждение, что любовь — чувство напускное, все в ней объясняется физиологическим влечением, отрицание «ваших» сословных принципов — в уничтожение любых авторитетов, отри­цание сентиментально-дворянской любви к народу — в пренебре­жительное отношение к мужику вообще. Порывая с «барчуками», Базаров бросает вызов непреходящим ценностям культуры, ставя себя в трагическую ситуацию.

В споре с Базаровым Павел Петрович прав, утверждая, что жизнь с ее готовыми, исторически взращенными формами может быть умнее отдельного человека или группы лиц. Но это доверие к опыту прошлого предполагает проверку его жизнеспособности, его соответствия молодой, вечно обновляющейся жизни. Оно пред­полагает отечески внимательное отношение к новым обществен­ным явлениям. Павел Петрович, одержимый сословной спесью и гордыней, этих чувств лишен. В его благоговении перед старыми авторитетами заявляет о себе «отцовский», дворянский эгоизм. Недаром же Тургенев писал, что его роман «направлен против дворянства как передового класса».

Итак, Павел Петрович приходит к отрицанию человеческой личности перед принципами, принятыми на веру. Базаров прихо­дит к утверждению личности, но ценой разрушения всех автори­тетов. Оба эти утверждения — крайние. В одном — закоснелость и эгоизм, в другом — нетерпимость и заносчивость. Спорщики впадают в противоположные общие места. Истина ускользает: Кирсанову не хватает «отеческой» любви к ней, Базарову — «сы­новнего» почтения. Участниками спора движет не стремление к истине, а взаимная социальная нетерпимость. Поэтому оба, в сущности, не вполне справедливы по отношению друг к другу и, что особенно примечательно, к самим себе.

Уже первое знакомство с Базаровым убеждает: в его душе есть чувства, которые герой скрывает от окружающих. Очень и очень не прост с виду самоуверенный и резкий тургеневский раз­ночинец. Тревожное и уязвимое сердце бьется в его груди. Край­няя резкость его нападок на поэзию, на любовь, на философию заставляет усомниться в полной искренности отрицания. Есть в поведении Базарова некая двойственность, которая перейдет в надлом и надрыв во второй части романа. В Базарове предчувст­вуются герои Достоевского с их типичными комплексами: злоба и ожесточение как форма проявления любви, как полемика с добром, подспудно живущим в душе отрицателя. В душе героя по­тенциально присутствует многое из того, что он отрицает: и спо­собность любить, и «романтизм», и народное начало, и семейное чувство, и умение ценить красоту и поэзию. Не случайно Досто­евский высоко оценил роман Тургенева и трагическую фигуру «беспокойного и тоскующего Базарова (признак великого серд­ца), несмотря на весь его нигилизм».

Но не вполне искренен с самим собой и антагонист Базарова, Павел Петрович. В действительности он далеко не тот самоуве­ренный аристократ, какого разыгрывает из себя перед Базаровым. Подчеркнуто аристократические манеры Павла Петровича вызва­ны внутренней слабостью, тайным сознанием своей неполноцен­ности, в чем Павел Петрович, конечно, боится признаться даже самому себе. Но мы-то знаем его тайну, его любовь не к зага­дочной княгине Р., а к милой простушке — Фенечке.

Еще в самом начале романа Тургенев дает нам понять, как одинок и несчастен этот человек в своем аристократическом ка­бинете с мебелью английской работы. Далеко за полночь сидит он в широком гамбсовом кресле равнодушный ко всему, что его окружает: даже номер английской газеты лежит неразрезанным в его руках. А потом в комнате Фенечки мы увидим его среди простонародного быта: баночки варенья на окнах, чиж в клетке, растрепанный том «Стрельцов» Масальского на комоде, темный образ Николая Чудотворца в углу. И здесь он тоже посторонний со своей странной любовью на склоне лет без всякой надежды на счастье и взаимность. Возвратившись из комнаты Фенечки в свой изящный кабинет в стиле «ренессанс», «он бросился на диван, заложил руки за голову и остался неподвижен, почти с отчаяни­ем глядя в потолок».

Предпосланные решительному поединку аристократа с демо­кратом, эти страницы призваны подчеркнуть психологические я социальные издержки в споре у обеих борющихся сторон. Сослов­ная спесь Павла Петровича провоцирует резкость базаровских суждений, пробуждает в разночинце болезненно самолюбивые чувства. Вспыхивающая между соперниками взаимная социаль­ная неприязнь неизмеримо обостряет разрушительные стороны кирсановского консерватизма и базаровского нигилизма.

Вместе с тем Тургенев показывает, что базаровское отрицание имеет демократические истоки, питается духом народного недо­вольства. Не случайно в письме к Случевскому автор указывал, что в лице Базарова ему «мечтался какой-то странный pendant с Пугачевым». Характер Базарова в романе проясняет широкая панорама провинциальной жизни, развернутая в первых главах: натянутые отношения между господами и слугами; «ферма» братьев Кирсановых, прозванная в народе «Бобыльим хутором»; разухабистые мужички в тулупах нараспашку; символическая картина векового крепостнического запустения: «небольшие леса, речки с обрытыми берегами, крошечные пруды с худыми плоти­нами, деревеньки с низкими избенками под темными, до половины разметанными крышами, покривившиеся молотильные сарай­чики с зевающими воротищами возле опустелых гумен», «церкви, то кирпичные, то деревянные, с наклонившимися крестами и разо­ренными кладбищами». Как будто стихийная сила пронеслась как смерч над этим богом оставленным краем, не пощадив ничего, вплоть до церквей и могил, оставив после себя лишь глухое горе, запустение и разруху.

Читателю представлен мир на грани социальной катастрофы; на фоне беспокойного моря народной жизни и появляется в ро­мане фигура Евгения Базарова. Этот демократический, крестьян­ский фон романа укрупняет характер героя, придает ему эпиче­скую монументальность, связывает его нигилизм с общенародным недовольством, с социальным неблагополучием всей России.

В базаровском складе ума проявляются типические стороны русского народного характера: к примеру, склонность к резкой критической самооценке. Базаров держит в своих руках и «бо­гатырскую палицу» — естественнонаучные знания, которые он бо­готворит,—надежное оружие в борьбе с идеалистической фило­софией «отцов», с их религией и официальной идеологией русско­го самодержавия, здоровое противоядие как барской мечтатель­ности, так и крестьянскому суеверию. В запальчивости ему ка­жется, что с помощью естественных наук можно легко разрешить все вопросы, касающиеся сложных проблем общественной жизни, искусства, философии.

Но Тургенев, знавший труды немецких естествоиспытателей, кумиров революционной молодежи, из первых рук, лично знако­мый с Карлом Фогтом, обращает внимание не только на сильные, но и на слабые стороны вульгарного материализма Фогта, Бюх­нера, Молешотта. Он чувствует, что некритическое к ним отноше­ние может повлечь к далеко идущим отрицательным результатам.

Грубой ошибкой вульгарных материалистов было упрощенное представление о природе человеческого сознания, о сути психиче­ских процессов, которые сводились к элементарным, физиологи­ческим. Обратим внимание, что искусство, с точки зрения База­рова,— болезненное извращение, чепуха, романтизм, гниль, что герой презирает Кирсановых не только за то, что они «барчуки», но и за то, что они «старички», «люди отставные», «их песенка спета». Он и к своим родителям подходит с той же меркой. Все это — результат узкоантропологического взгляда на природу че­ловека, следствие биологизации социальных и духовных явлений, приводившей к стиранию качественных различий между физио­логией и социальной психологией. Вслед за Фогтом русские де­мократы утверждали, что в процессе старения человека мозг его истощается и умственные способности становятся неполноценны­ми. Уважение к жизненному опыту и мудрости «отцов», веками формировавшееся чувство отцовства ставилось таким образом под сомнение.

Романтической чепухой считает Базаров и духовную утончен­ность любовного чувства: «Нет, брат, все это   распущенность   и пустота!.. Мы, физиологи, знаем, какие это отношения. Ты про­штудируй-ка анатомию глаза: откуда тут взяться, как ты гово­ришь, загадочному взгляду. Это все романтизм, чепуха, гниль, художество». Рассказ о любви Павла Петровича к княгине Р. вводится в роман не как вставной эпизод. Он является предуп­реждением заносчивому Базарову.

Большой изъян ощутим и в базаровском афоризме «природа не храм, а мастерская». Правда деятельного, хозяйского отноше­ния к природе оборачивается вопиющей односторонностью, когда законы, действующие на низших природных уровнях, абсолюти­зируются и превращаются в универсальную отмычку, с помощью которой Базаров легко разделывается со всеми загадками бытия. Нет любви, а есть лишь физиологическое влечение, нет никакой красоты в природе, а есть лишь вечный круговорот химических процессов единого вещества. Отрицая романтическое отношение к природе как к храму, Базаров попадает в рабство к низшим сти­хийным силам природной «мастерской». Он завидует муравью, который в качестве насекомого имеет право «не признавать чув­ство сострадания, не то что наш брат, самоломанный». В горькую минуту жизни даже чувство сострадания Базаров склонен счи­тать слабостью, отрицаемой   естественными   законами   природы.

Но кроме правды физиологических законов, есть правда чело­веческой, одухотворенной природности. И если человек хочет быть «работником», он должен считаться с тем, что природа на высших уровнях — «храм», а не только «мастерская». Да и склон­ность того же Николая Петровича к мечтательности — не гниль и не чепуха. Мечты — не простая забава, а естественная потреб­ность человека, одно из могучих проявлений творческой силы его духа. Разве не удивительна природная сила памяти Николая Пет­ровича, когда он в часы уединения воскрешает прошлое? Разве не достойна восхищения изумительная по своей красоте картина летнего вечера, которой любуется этот герой?

Так встают на пути Базарова могучие силы красоты и гармо­нии, художественной фантазии, любви, искусства. Против «Stoff und Kraft» Бюхнера — пушкинские «Цыганы» с их предупреж­дающим афоризмом: «И всюду страсти роковые. И от судеб за­щиты нет»; против приземленного взгляда на любовь — романти­ческие чувства Павла Петровича; против пренебрежения искусст­вом, мечтательностью, красотой природы — раздумья и мечты Николая Петровича. Базаров смеется над всем этим, но «над чем посмеешься, тому и послужишь»,— горькую чашу этой жизненной мудрости Базарову суждено испить до дна.

С тринадцатой главы в романе назревает поворот: неприми­римые противоречия обнаружатся со всей остротой в характере героя. Конфликт произведения из внешнего (Базаров и Павел Петрович) переводится во внутренний план («поединок роковой» в душе Базарова). Этим переменам в сюжете романа предшест­вуют пародийно-сатирические главы, где изображаются пошлова­тые губернские «аристократы»   и  провинциальные   «нигилисты».

 Комическое снижение — постоянный спутник трагического, начи­ная с Шекспира. Пародийные персонажи, оттеняя своей низмен­ностью значительность характеров двух антагонистов, гротескно заостряют, доводят до предела и те противоречия, которые в скрытом виде присущи им. С комедийного «дна» читателю стано­вится виднее как трагедийная высота, так и внутренняя проти­воречивость пародируемого явления.

Не случайно именно после знакомства с Ситниковым и Кук-шиной в самом Базарове начинают резко проступать черты «са­моломанности». Виновницей этих перемен оказывается Анна Сер­геевна Одинцова. «Вот тебе раз! бабы испугался!!! — подумал Базаров и, развалясь в кресле не хуже Ситникова, заговорил преувеличенно развязно». Любовь к Одинцовой — начало траги­ческого возмездия заносчивому Базарову: она раскалывает его душу на две половины. Отныне в нем живут и действуют два че­ловека. Один из них — убежденный противник романтических чувств, отрицатель духовной природы любви. Другой — страстно и одухотворенно любящий человек, столкнувшийся с подлинным таинством этого высокого чувства: «Он легко сладил бы с своею кровью, но что-то другое в него вселилось, чего он никак не допу­скал, над чем всегда трунил, что возмущало всю его гордость». Дорогие его уму естественнонаучные убеждения превращаются в принцип, которому он, отрицатель всяких принципов, теперь слу­жит, тайно ощущая, что служба эта слепа, что жизнь оказалась сложнее того, что знают о ней физиологи.

Обычно истоки трагизма базаровской любви ищут в характе­ре Одинцовой, изнеженной барыне, аристократке, не способной откликнуться на чувство Базарова, робеющей и пасующей перед ним. Но Одинцова хочет и не может полюбить Базарова не толь­ко потому, что она аристократка, но и потому, что этот демократ, полюбив, не хочет любви и бежит от нее. «Непонятный испуг», который охватил героиню в момент любовного признания Базаро­ва, человечески оправдан: где та грань, которая отделяет база-ровское признание в любви от ненависти по отношению к люби­мой женщине? «Он задыхался; все тело его видимо трепетало. Но это было не трепетание юношеской робости, не сладкий ужас первого признания овладел им; это страсть в нем билась, сильная и тяжелая — страсть, похожая на злобу и, может быть, сродни ей». Стихия жестоко подавленного чувства прорвалась в нем, наконец, но с разрушительной по отношению к этому чувству силой.

«Обе стороны до известной степени правы» — этот принцип построения античной трагедии проходит через весь роман, а в лю­бовной его истории завершается тем, что Тургенев сводит ари­стократа Кирсанова и демократа Базарова в сердечном влечении к Фенечке и ее простотой, народным инстинктом выверяет огра­ниченность того и другого героя.

Павла Петровича привлекает в Фенечке демократическая не­посредственность: он задыхается в пустоте своего аристократического интеллектуализма. Но любовь его к Фенечке слишком за­облачна и бесплотна: «Так тебя холодом и обдает!» — жалуется героиня Дуняше на его «страстные» взгляды.

Базаров инстинктивно ищет в Фенечке жизненное подтверж­дение своему взгляду на любовь как на простое и ясное чувствен­ное влечение. Но эта «простота» оказывается   хуже   воровства: она 'глубоко оскорбляет Фенечку, и нравственный укор, искрен­ний, неподдельный, слышится из ее уст.   Неудачу   с   Одинцовой Базаров объяснял для себя барской изнеженностью героини, но применительно к Фенечке о каком «барстве» может идти речь? Очевидно, в самой женской природе   (крестьянской или дворян­ской — какая разница!)  заложены отвергаемые героем одухотво­ренность и нравственная красота.

Уроки любви повели за собою тяжелые последствия в судьбе Базарова. Они привели к кризису его односторонние, вульгарно-материалистические взгляды на жизнь. Перед героем открылись две бездны: одна — загадка его собственной души, которая ока­залась глубже и бездоннее, чем он предполагал; другая — загад­ка мира, который его окружает. От микроскопа героя потянуло к телескопу, от инфузорий — к звездному небу над головой.

Трагизм положения Базарова еще более усугубляется под кровом родительского дома. Мрачному, замкнутому, холодеюще­му герою противостоит рвущаяся к нему сила беззаветной роди­тельской любви. Причем и мечтательность, и поэзия, и любовь к философии, и сословная гордость — все это возвращается к База­рову в новом качестве, в жизни его плебея-отца, да еще в фор­мах, воскрешающих традиции не вековой, дворянской, а тысяче­летней, античной культуры, пересаженной на добрую почву старорусского патриархального быта. А это значит, что и фило­софия, и поэзия — не только праздное занятие аристократов, раз­вивших в себе нервную систему до раздражения, но вечное свой­ство человеческой природы, вечный атрибут культуры.

Базаров хочет вырваться, убежать от обступивших его вопро­сов, убежать от самого себя,— но это ему не удается, а попытки порвать живые связи с жизнью, его окружающей и проснувшейся в нем самом, ведут героя к трагическому концу. Тургенев еще раз проводит Базарова по тому кругу, по которому он прошел: Марьино, Никольское, родительский дом. Но теперь мы не узна­ем прежнего Базарова: затухают его споры, догорает несчастная любовь. Второй круг жизненных странствий Базарова сопровож­дают последние разрывы: с семейством Кирсановых, с Фенечкой, с Аркадием и Катей, с Одинцовой и, наконец, роковой для База­рова разрыв с мужиком.

Вспомним сцену свидания Базарова с бывшим дядькой своим Тимофеевичем. 

Дорого обходится Базарову это подчеркнутое пренебрежение поэтической сущностью жизни народной, глубиной и серьезно­стью крестьянской жизни вообще. В подтрунивании над мужиком к концу романа появляется умышленное, наигранное равнодушие, снисходительную иронию сменяет шутовство: «Ну, излагай мне свои воззрения на жизнь, братец, ведь в вас, говорят, вся сила и будущность России, от вас начнется новая эпоха в истории...» Герой и не подозревает, что в глазах мужика он является сейчас не только барином, но и чем-то вроде «шута горохового».

Неотвратимый удар  судьбы   читается   в финальном   эпизоде романа: есть, бесспорно, что-то символическое в том, что смелый «анатом» и «физиолог» русской жизни губит себя при вскрытии трупа мужика.

Перед лицом смерти оказались слабыми опоры, поддерживавшие некогда базаровскую самоуверенность: медицина и естест­венные науки, обнаружив свое бессилие, отступили, оставив Ба­зарова наедине с самим собой. И тут пришли к герою на помощь силы, когда-то им отрицаемые, но хранимые на дне его души. Именно их герой мобилизует на борьбу со смертью, и они восста­навливают цельность и стойкость его духа в последнем испыта­нии. Умирающий Базаров прост и человечен: отпала надобность скрывать свой «романтизм», и вот душа героя освобождается от плотин, бурлит и пенится, как полноводная река. Почти по-пушкински прощается герой с возлюбленной и говорит языком поэта: «Дуньте на умирающую лампаду, и пусть она погаснет». Любовь к женщине, любовь сы­новняя к отцу и матери сливаются в сознании умирающего База­рова с любовью к родине, к таинственной России, оставшейся не до конца разгаданной загадкой для Базарова: «Тут есть лес».

Искупая смертью своей односторонность жизненной програм­мы, герой оставляет миру позитивное, творческое, исторически-ценное как в самих его отрицаниях, так и в том, что скрывалось за ними. Не потому ли в конце романа воскрешается тема народ­ной, крестьянской России, перекликающаяся с аналогичной темой в начале романа. Сходство их очевидно, но и различие тоже: среди российского запустения, среди расшатанных крестов и разоренных могил появляется одна, «которую не топчет животное: одни птицы садятся на ней и поют на заре». Герой усыновлен народной Россией, которая помнит о нем, подтверждая высокий смысл прожитой им жизни. Две великих любви освящают могилу Базарова — родительская и народная...

По выходе в свет роман Тургенева явился «яблоком раздора», он спровоцировал раскол в революционно-демократическом лаге­ре между «Современником» и «Русским словом». Это произошло потому, что Тургенев не списал своего героя с какого-либо гото­вого образца. Конечно, в работе над характером Базарова он заимствовал определенные черты у Чернышевского и Добролю­бова («антропологизм»), еще более у Писарева (апофеоз инди­видуализма, скептическое отношение к революционным возмож­ностям народа, вульгарный материализм). Забегая вперед, Тур­генев многое в русском нигилизме предугадал: писаревское «раз­рушение эстетики» и антипушкинские статьи, например, или зайцевское ниспровержение искусства. Он создал образ человека, в жизни не существовавшего, но в идеале возможного и живого, Базаров — это герой большого масштаба, судьбою своею опла­тивший все издержки нигилистических теорий. Тургенев показал, к каким последствиям может привести революционера праведная сила гнева, презрения и разрушения, если она примет нигилисти­ческие формы, если классовая борьба не будет опираться на фун­дамент живой, учитывающей реальную сложность жизни теории. Создание такого образа революционера-нигилиста можно считать творческим открытием большого художника, стоявшего на стра­же культуры.

Критическая буря, возникшая по поводу «Отцов и детей», дра­матически переживалась Тургеневым. С недоумением и огорче­нием он останавливался, опуская руки, перед хаосом противоре­чивых суждений, приветствий со стороны врагов и осуждений со стороны друзей. Тургенев писал свой роман с надеждой, что его предупреждения послужат делу сплочения и объединения обще­ственных сил России. На сей раз этот расчет не оправдался: ро­ман лишь обострил противоречия и даже способствовал разме­жеванию политический течений, оттачиванию враждующих друг с другом общественных программ.

Драматизм усугублялся разочарованием Тургенева в ходе ре­форм «сверху». В 1861 году писатель восторженно принял мани­фест: ему казалось, что осуществляется, наконец, его давняя меч­та, крепостное право уходит в прошлое, а вместе с ним устраня­ется и несправедливость общественных отношений. Но к 1863 го­ду Тургенев понял, что надежды его не оправдались. «Время, в которое мы живем,— замечал он,— сквернее того, в котором про­шла наша молодость. Тогда мы стояли перед наглухо заколочен­ной дверью, теперь дверь как будто несколько приотворена, но пройти в нее еще труднее».