Поздний период творчества Л.Н. Толстого

 

Поздний период творчества Л.Н. Толстого

1880-е годы традиционно рассматриваются в качестве поворотного этапа в жизни и творческой деятельности Л. Толстого. В 1877 г. он завершает работу над «Анной Карениной», что стало, по оценке Д. Мережковского, решающим рубежом творческого пути, и задумывается над созданием исторического романа о времени царствования Николая I. Однако уже в 1879 г. эта работа приостанавливается, Толстой переживает разочарование в художественном творчестве и обращается к созданию религиозно-философских сочинений («Исповедь», «Соединение и перевод четырех Евангелий», «Исследование догматического богословия» и др.). В 1881 г. писатель вместе с семьей переезжает в Москву и, как свидетельствуют его письма и трактат «Так что же нам делать?» (1882 – 1886), испытывает нравственное потрясение от острых социальных контрастов городской жизни. Радикальная переоценка ценностей и опыта прожитой жизни приведет художника к напряженному богоискательству, тяжелейшим противоречиям с семейным окружением, к отказу как от юридического владения собственным родовым имением (1891), так и от авторских прав на произведения, созданные после 1881 г.

Состав литературного наследия Толстого 1880 – 1900-х гг. весьма разнообразен. От романистики писатель переходит преимущественно, за исключением последнего романа «Воскресение» (1899), к средней и малой эпическим формам (повести и рассказы), обращается к драматургии, работает над богословскими и религиозно-философскими трактатами, которые, по замыслу автора, должны были являть не отвлеченно-кабинетные изыски, но адресованную мыслящим современникам проповедь. Исторически значимо то, что «религиозно-философские сочинения Л.Н. Толстого… возникают на фоне глубокого духовного кризиса русского общества, главными проявлениями которого были падение авторитета Церкви и поиск новых типов религиозности». Последний фактор оказывается актуальным и для зарождавшегося на рубеже веков «нового искусства», и для контекста философской мысли этого времени (В. Соловьев, Н. Федоров, Н. Бердяев, В. Розанов и др.).

Новая мировоззренческая и религиозная позиция Толстого стала основой основ его понимания окружающего мира и отношения к нему. Хотя в поздний период творчества, который принято отсчитывать с появления «Исповеди», Толстым была взята на себя роль проповедника открывшейся ему истины, он оставался прежде всего художником, для которого наиболее органичным и естественным способом выражения являлись его произведения.

После кризиса значительно изменяется характер творчества Толстого: значительно большее место занимает публицистика, появляются художественные произведения, адресованные определенным социальным слоям читателей. Смена мировоззренческой позиции, опора на ярко выраженное религиозное сознание потребовали от писателя создания всех основных форм литературных произведений, способных раскрыть и пропагандировать основы его нового мировоззрения: кроме художественных произведений Толстой создает философские, религиозные, эстетические трактаты и статьи, собственные переводы и переложения Евангелия и так далее. В результате в его позднем творчестве сложилась логически завершенная система жанров, очень напоминающая средневековую жанровую систему с ее уравновешенным соотношением и взаимодействием между жанрами богословской, религиозно-дидактической, публицистической, светской литературы и деловой письменности.

Поздний период в творчестве Толстого отмечен появлением значительных художественных произведений разных жанров: повестей, рассказов, драматических произведений, романа «Воскресение». Все они, в той или иной степени сохраняя прежние черты поэтики Толстого, несут большую дидактическую нагрузку, раскрывая новое авторское видение жизни, будучи адресованными интеллигентным читателям.

Центральное место в художественном творчестве Толстого позднего периода по праву принадлежит повестям 80-90-х годов, которые во многом определяют характер русской повести этого времени, фактически принимающей на себя функции романа. Почти все повести писателя в той или иной мере связаны между собой на основе идейно-тематического сходства и общности поэтики. Среди незавершенных замыслов Толстого выделяется небольшой набросок — «Записки сумасшедшего». Его герой приходит к мысли о том, «что мужики так же хотят жить, как мы, что они люди — братья... Это было начало сумасшествия». Это состояние расстроило жизнь героя, ощутившего свое отчуждение от привычной среды. «Записки сумасшедшего» рассматриваются в творчестве Толстого как своеобразный подступ к теме повести «Смерть Ивана Ильича» (1881-1886), которая, в свою очередь, выступает в единстве со своеобразной художественно-публицистической дилогией «Крейцерова соната» (1887-1889) и «Дьявол» (1889-1890).

Художественным выражением кризисного состояния, в котором «оказывается большинство героев поздних произведений Толстого», становятся сквозные мотивы ухода, мучительного переосмысления пройденного пути, деформации привычной шкалы ценностных ориентиров. Глубоко автобиографические корни имеют здесь и вопросы семьи, брака, телесной жизни человека, приобретающие особенно драматичное звучание для индивидуального и общественного сознания «порубежной» эпохи («Крейцерова соната», «Дьявол», «Воскресение», «Власть тьмы», «Живой труп» и др.). Так, в драме «Власть тьмы» (1886), которую В.И. Немирович-Данченко ценил за «изумительную обрисовку образов и богатейший язык», с художественной силой явлено деструктивное воздействие на индивидуальное и общественное сознание непросветленной нравственным, религиозным чувством стихии пола, семейных и родственных привязанностей. По определению И. Анненского, «драма Толстого – это… действительность, в которой нет ни прошедшего, ни будущего и где само настоящее кажется лишь дьявольской усмешкой Химеры… Тьма – это все, в ком нет Бога. Все свято и все прекрасно, где есть Бог, отсутствием же Его обращается в презренность и ничтожество все самое, по-видимому, законное и нормальное».

Одним из наиболее ярких и художественно значимых выражений духовно-нравственных исканий позднего Толстого, его взгляда на кризисное состояние современной действительности стала повесть «Смерть Ивана Ильича» (1884 - 1886). Справедливо, что «положение, в которое Толстой ставит Ивана Ильича, не является исключительным… С точки зрения Толстого – автора «Смерти Ивана Ильича» и «Воскресения», кризис воззрений и кризис совести, чем бы он ни был вызван, является не исключительным, а скорее нравственно нормальным состоянием человека. Это то, что нужно человеку, чтобы у него открылись глаза на окружающий его мир и на самого себя, то, что позволяет ему познать правду и ложь…»

В экспозиционной части повести автор проявляет особый интерес к познанию человеческой судьбы «под знаком смерти» и прибегает к приему композиционной инверсии, делая точкой отсчета в рассказе об Иване Ильиче скупое газетное сообщение о его кончине. С самого начала, передавая различные взгляды на произошедшее, Толстой сталкивает таинственную значимость ухода человека из земного мира – и обыденно-прагматичное восприятие этого события. Посредством комментированного воспроизведения речей, мыслей, не до конца осознаваемых душевных движений персонажей здесь запечатлевается вольное и невольное отчуждение современного сознания от реальности смерти: «заговорили о дальности городских расстояний», «чувство радости, что умер он, а не я», догадки о том, «какое значение может иметь эта смерть на перемещения или повышения…» Лишь у одного из сослуживцев покойного сквозь соблюдение внешних ритуальных условностей на мгновение прорывается осознание подлинно страшного измерения смерти: «Ведь это сейчас, всякую минуту может наступить и для меня… Но тотчас же, он сам не знал как, ему на помощь пришла обычная мысль, что это случилось с Иваном Ильичом, а не с ним и что с ним этого случиться не должно и не может».

Со второй главы повести разворачивается основное повествование о жизненном пути Ивана Ильича: «Прошедшая история жизни Ивана Ильича была самая простая и обыкновенная и самая ужасная». Рассказ об основных вехах служебной карьеры персонажа, об устроении им семейной жизни неслучайно выдержан в бегло-перечислительных интонациях («было и…»), настраивающих на восприятие внешне заурядного, ничем не примечательного событийного фона: «служил, делал карьеру и вместе с тем приятно и прилично веселился», «новые судебные учреждения… новые люди», «усвоил прием отстранения от себя всех обстоятельств, не касающихся службы», сходную атмосферу глубинного отчуждения создал и в семейных отношениях…

Зенитом служебной карьеры Ивана Ильича становится высокая должность в министерстве юстиции, позволившая обзавестись новой квартирой в Петербурге. Его энтузиазм в деле оформления этого жилища, восторженное восприятие новой обстановки исподволь развенчиваются автором, искусно, через проницательные комментарии дистанцирующим свою позицию от привычных стереотипов социального поведения: «В сущности же было то самое, что бывает у всех не совсем богатых людей, но таких, которые хотят быть похожими на богатых и потому только похожи друг на друга…»

Кульминационным событием в потаенном, не совпадающим с получением официальных регалий течении жизни становится эпизод, когда, обустраивая квартиру, Иван Ильич оступился на лесенке, «боком стукнулся об ручку рамы». Это мелкое досадное происшествие («ушиб поболел, но скоро прошел») оказывается символическим предвестием скорого разрушения всего заведенного порядка жизни. Против осознания этого предвестия герой инстинктивно выстраивает психологическую оборону из ободряющих самовнушений, что композиционно выражается в повести лексическими и синтаксическими повторами при характеристике общего положения дел: «Все было хорошо… Так они жили. И все шло так, не изменяясь, и все было очень хорошо».

В четвертой главе устоявшийся ритм биографического повествования нарушается уже явственным вторжением темы болезни, на глазах обессмысливающей все прежние самоуверения: «Все были здоровы. Нельзя было назвать нездоровьем то…» Ритм толстовского повествования утрачивает прежнюю «скользящую» динамику, существенно замедляется и располагает к углубленному художественному постижению закономерностей развития поразившего героя недуга – от психосоматической симптоматики к его онтологическому измерению. Начальные проявления «неловкости» («неловкость эта стала увеличиваться», «скоро отпала легкость и приятность») влекут за собой умноженную болезнью зоркость героя к диссонансам повседневного существования: «То он замечал, что что-нибудь из посуды испорчено, то кушанье не такое, то сын положил локоть на стол, то прическа дочери…»

Прозрение тотальной дисгармоничности мироустройства постепенно экстраполируется и на сферу человеческих, социальных отношений. Герою представляется, что в разговорах с доктором «все было точно так же, как в суде», что «спор между блуждающей почкой и слепой кишкой» тоже подобен судебным прениям о видимых и неявных уликах. Дискурс суда – сквозной для позднего творчества Толстого – постепенно вовлекает в свою орбиту раздумья персонажа о прошлой жизни («и эта мертвая служба, и эти заботы о деньгах»), вызывая ничем не заглушаемые нравственные страдания: «А что как и в самом деле вся моя жизнь, сознательная жизнь, была «не то»?» Подобно Позднышеву, отцу Сергию Касатскому, Иван Ильич творит суд и над окружающими, действует по принципу «срывания масок», распознавая фальшь в поведении и жены («спросила о здоровье, как он видел, для того только, чтоб спросить»), и доктора («доктор знает, что это выражение здесь не годится»), и шире – в привычных моделях социальных отношений («приглядываются как к человеку, имеющему скоро опростать место»). Оправдание на этом нравственном суде получает лишь буфетный мужик Герасим, с его простой, проистекающей от полноты жизненных сил радостью («сила и бодрость жизни Герасима не огорчала, а успокаивала Ивана Ильича»), с его свободой от ложных условностей, от «выработанного» отношения к нему и его болезни.

Онтологическое измерение во внутренней эволюции пораженного смертельной болезнью персонажа актуализируется тогда, когда за стоическими попытками бороться с телесными страданиями проступает глубинное, доносимое в форме несобственно прямой речи прозрение бытийного, судьбоносного характера всего происходящего: «Нельзя было себя обманывать: что-то страшное, новое и такое значительное, чего значительнее никогда в жизни не было с Иваном Ильичом, совершалось в нем». Рефлективная энергия («надо обдумать все сначала», «такой же я был, и нынче и завтра») оказывается бессильной противостоять надличностным законам бытия, но в то же время приближает Ивана Ильича к осознанию того, что «не в слепой кишке, не в почке дело, а в жизни и… смерти», к теперь уже опытному пониманию умозрительного характера знаменитого силлогизма о Кае, ибо, к ужасу толстовского героя, индивидуально-личностное оказалось невыводимым из общего («но он был не Кай и не вообще человек»). Радикальная непримиренность с конечностью земного бытия знаменует внутреннюю силу героя, его мужественное отречение от прежних стереотипов и вместе с тем так и не приводит его к обретению религиозного опыта, чувства бессмертия своей души, что оборачивается в итоге ощущением онтологического сиротства («плакал о беспомощности своей»), безысходностью которого проникнуто предсмертное видение Ивана Ильича: «Казалось, что его с болью суют куда-то в узкий черный мешок…»

Повесть «Смерть Ивана Ильича» - «описание простой смерти простого человека»; в основу ее положена известная писателю история болезни и смерти бывшего прокурора тульского суда Ивана Ильича Мечникова. Герой повести - Иван Ильич Головин — средний сын чиновника, сделавшего обычную карьеру, средний во всех отношениях человек, сознательно положивший в основу своей жизни идеал «приятности и приличия», стремление всегда ориентироваться на общество людей, находящихся на более высокой ступени социальной лестницы. Эти принципы никогда не изменяли герою, поддерживая во всех жизненных обстоятельствах, пока его не настигла внезапная неизлечимая болезнь. Под влиянием развивающейся болезни и непонимания близких Иван Ильич, лишенный сколько-нибудь существенных интересов, глубоких и искренних чувств и настоящей цели в жизни, с ужасом осознает пустоту своего прежнего существования, лживость жизни окружающих его людей, понимает, что вся его жизнь, за исключением детства, была «не то», что существует главный вопрос жизни и смерти, в момент которой он освобождается от страха и видит свет.

Если в повести «Смерть Ивана Ильича» герой переживает острейший конфликт, в котором сплетаются нравственно-этические и социальные причины, то в «Крейцеровой сонате» писатель возвращается, на первый взгляд, к частной теме семьи и брака, которая уже была предметом изображения в романе «Анна Каренина». Однако Толстой углубляет эту тему, выдвигая на первый план обличение современного института брака как отношений купли-продажи. Повесть — исповедь ее главного героя Позднышева, из ревности убившего свою жену и под впечатлением этого поступка переосмыслившего прошлую жизнь. С героем происходит нравственный переворот. Вспоминая молодость и историю семейной жизни, Позднышев признает главную свою вину в том, что не видел и не хотел видеть в жене человека, не знал ее души, а смотрел на нее лишь как на «орудие наслаждения». В этой повести особенно отчетливо звучит постоянно присутствующая в поздних произведениях мысль Толстого о том, что из отношений между людьми ушло все живое, искреннее, человеческое, что определяться они стали ложью и материальным расчетом. Под влиянием подобных обстоятельств в сознании Позднышева, например, рождается «зверь» ревности, берущий начало в животной чувственности, с этим «зверем» он не может справиться, и тот приводит героя к трагическому финалу.

Широкий общественный резонанс получила повесть «Крейцерова соната» (1887-1889), с ее надрывно-исповедальным звучанием, соотнесением современного бытия с евангельскими заветами, с намеченным в заглавии «параллелизмом тем искусства и нравственного падения», местами обнаженной публицистичностью.

Предпосланные основной части повести евангельские эпиграфы содержат обличение блудной страсти (Мф. 5, 28; Мф. 19, 10, 11) и нацеливают читательское сознание на осмысление кризисных сторон современного восприятия проблемы эроса. Используя композиционную форму «рассказа в рассказе» и создавая «подобие сценической площадки», автор выдвигает на авансцену исповедь центрального героя – помещика, кандидата университета Позднышева, внутренний надрыв которого передается в экспозиционных психологических и портретных характеристиках («господин с прерывистыми движениями», «тяготится своим одиночеством», «нервный господин с горевшими огнем… глазами»). Его исповедальный монолог, парадоксальным образом сочетающий самобичевание, проповедь, обличения, вырастает из ситуативной реплики в возникшем в вагоне поезда разговоре попутчиков о животрепещущем для общественного мнения вопросе об истинном и ложном отношении к любви и браку. Как замечает одна из самых активных участниц этой произвольно возникшей дискуссии, теперь «женят таких, которые не любят друг друга, а потом удивляются, что несогласно живут… Брак истинный только тот, который освящает любовь».

Отвлеченно-книжные императивы о любви встречают возражения Позднышева, исподволь переходящие в исповедально-проповедническое повествование. С горечью вспоминая о юности, связанной с погружением в развратную жизнь, смысл которой заключался в «освобождении себя от нравственных отношений к женщине, с которой входишь в физическое общение», Позднышев размышляет о тотальной для современного мира дехристианизации, разъятости душевно-духовного и телесного начал, повседневного жизненного опыта – и евангельских норм, все более воспринимаемых как декларативные благопожелания: «Заповеди ведь нужны только на то, чтобы отвечать на экзамене батюшке». Делясь обстоятельствами своей женитьбы на дочери пензенского помещика, рассказчик беспощадно развенчивает поверхностный характер этого увлечения («меня эти джерси, и локоны, и нашлепки поймали») и, отклоняясь от основной сюжетной линии в отступления моралистического характера, власти «чувственных эксцессов» противопоставляет тоску по простому мужицкому труду.

Опираясь на собственный семейный опыт, толстовский герой-«идеолог» идет по пути «срывания масок» и изобличает современное представление о браке («что-то вроде продажи»), ставшие одним из атрибутов одряхлевшей цивилизации. Позднышев отмечает губительность телесной страсти, трудно совместимой, по его убеждению, с подлинным чувством, а потому неизбежно истощающейся «удовлетворением чувственности» и воздвигающей между супругами «непреодолимую стену холодной, ядовитой враждебности». Кризисное состояние семьи связывается им с ложным стереотипом, согласно которому женщина выступает «орудием воздействия на чувственность» и «должна быть одновременно и беременной, и кормилицей, и любовницей», а дети «растут такими же дикарями, как и все вокруг них».

Лично пережитую семейную трагедию Позднышев возводит к проявлениям масштабного антропологического, духовного и социокультурного кризиса, в условиях которого брак входит в круг бессодержательных светских условностей, нацеленных на подтачивание постоянства супружеских отношений, поскольку этими светскими нормами «допускается самая большая и опасная близость между мужчиной и женщиной». Проповеди позднего Толстого весьма созвучна и проводимая в произведении поляризация этики и эстетики. Измена жены Позднышева с музыкантом Трухачевским рисуется в неразрывной связи с объединявшим жену и любовника увлечением музыкой («Они играли Крейцерову сонату Бетховена») и выводит рассказчика к несколько ригористическому обобщению об искусстве, которое зачастую воплощает соблазн, торжество неподлинности, забвение нравственной самоидентификации личности: «Говорят, музыка действует возвышающим душу образом, – вздор, неправда!.. Она действует ни возвышающим, ни принижающим душу образом, а раздражающим душу образом… Музыка заставляет меня забывать себя, мое истинное положение, она переносит меня в какое-то другое, не свое положение…» В воспроизведении исповеди, цепи поступков Позднышева примечателен парадоксализм как ведущий принцип психологического анализа. Осознанное и стихийно-бессознательное начала личности оказываются здесь в отношениях инверсии: обыденная семейная жизнь наполнена у героя спонтанными, противоречащими его внутреннему настрою вспышками страстного влечения к жене, в то время как убийство совершается им с полным рациональным осознанием происходящего, даже испытанный «ужас» не умаляет ясности и отчетливости в восприятии всего содеянного.

По атмосфере напряженной исповедальности и «сценичности» «Крейцерова соната» предвосхищает рассказ «После бала» (1903) – один из итоговых у Толстого. В основу этого «рассказа в рассказе» положены воспоминания центрального героя о юности, при этом его монолог становится, по существу, развитием внутреннего, не прекращающегося и в момент повествования диалога с собой, на что указывает характерная для Ивана Васильевича «манера отвечать на свои собственные, возникающие вследствие разговора мысли»[x]. «Этически значимый случай»[xi] расценивается рассказчиком в качестве судьбоносного прозрения, позволяющего мыслить о бытии, опамятовавшись «после бала» поверхностной влюбленности в восемнадцатилетнюю красавицу и не менее легковесного «восторженного умиления» ее отцом – полковником, «воинским начальником типа старого служаки николаевской выправки».

Кульминационным моментом в сюжетной динамике произведения становится узнавание рассказчиком отца Вареньки Б. в «высоком военном в шинели и фуражке», который истово руководил жестокой экзекуцией провинившегося татарина, чье тело, избитое «немилосердствовавшими братцами», выглядело теперь «мокрым, красным, неестественным». Это горько-отрезвляющее узнавание оказывает решающее воздействие на сферу интимных переживаний толстовского героя («любовь с этого дня пошла на убыль»), актуализирует в нем рефлексию о не поддающихся даже частичной нравственной апологии социальных стереотипах: ««Если это делалось с такой уверенностью и признавалось всеми необходимым, то, стало быть, они знали что-то такое, чего я не знал», – думал я и старался узнать это. Но сколько ни старался – и потом не мог узнать этого».

Многоплановый в поздних толстовских произведениях сюжет «ухода» от обыденных форм бытия ради познания его сокровенного смысла разворачивается в повести «Отец Сергий» (1890 – 1891, 1895, 1898), где, в отличие от «Крейцеровой сонаты» и «После бала», отдано предпочтение «объективному биографическому повествованию». От упоения военной службой и восхищения императором Николаем Павловичем, последующего священнического и монашеского служения герой приближается к авторскому идеалу проявления подлинно Божеского начала в человеке, сумевшего полностью «опроститься» и уйти от влияния внешних, социальных условностей, обрести «согласие между индивидуальной жизнью и абсолютной нравственной истиной».

Линия «ухода» от освоенного жизненного пространства к взысканию абсолютной истины оказывается сквозной в судьбе главного героя повести. Началом пути становится решение известного в Петербурге 1840-х гг. князя, красавца, командира лейб-эскадрона кирасирского полка Степана Касатского отказаться от успешной государственной службы, от блестящей женитьбы, оставить имение сестре и уйти в монастырь. Автором запечатлевается психологический контраст между внешним обликом славного гвардейца и тем, как «внутри его шла сложная и напряженная работа». Уход Касатского в монастырь, где со временем он принимает постриг и священный сан, становится иеромонахом Сергием, предстает в сфере разнонаправленных внутренних мотивировок, представляющих сплетение «истинно религиозного чувства» с уязвленным постыдными признаниями бывшей невесты честолюбием. Пребывая в удаленной от больших городов обители, толстовский герой через послушание духовнику, посредством напряженного духовного делания обретает на время «радость в достижении наибольшего как внешнего, так и внутреннего совершенства». Драматичным переворотом в его служении становится перевод в столичный монастырь, где от героя требуются титанические усилия для сопротивления многочисленным соблазнам, в том числе непреодолимой неприязни к игумену – «светскому, ловкому человеку». Симптоматичен эпизод невольной, навязанной игуменом встречи отца Сергия с прежним сослуживцем – генералом, «бывшим полковым командиром их полка». За внешне смиренными словами отца Сергия о желании навсегда отказаться от мирских связей ради того, «чтобы спастись от соблазнов», косвенно приоткрывается глубокий внутренний надрыв, который позднее выразится в принципиально внецерковной направленности богоискательских устремлений героя.

Новые изменения внешних условий монашеского бытия отца Сергия в виде затворнической жизни в Тамбинской пустыни связываются автором с углублением его аскетического опыта, нацеленного на превозмогание соблазнов и умерщвление плотского вожделения (эпизод с Маковкиной), но вместе с тем – с прозрением онтологической непрочности собственной веры, не находящей достаточного укрепления во внешних формах подвижничества («… установил опять свою веру на колеблющейся ножке»).

Источником драматизма и неизбывного одиночества Касатского в церковной среде становится непреодолимое расхождение между внутренними исканиями Божьей правды, сомнениями, разочарованиями – и отчасти навязанной ему извне «ролью» духовника, «чудотворца», к которому стекается множество людей. В логике усомнившегося отца Сергия такое состояние дел отнюдь не отражает Высшего Промысла о его пути, но является лишь неестественным положением, в которое «поставили его архимандрит и игумен», вынудившие его стать «средством привлечения посетителей и жертвователей к монастырю», что повлекло за собой «ослабление, потухание Божеского света истины, горящего в нем». На вызревающую в сознании героя идею бегства накладывается горькая интуиция об оскудении подлинно религиозного чувства как в церковном народе, так и в нем самом, с этим народом соприкасающимся: «Не было у него теперь любви, не было и смирения, не было и чистоты».

В системе нравственных координат повести приведшее к уходу из монастыря и «опрощению» падение отца Сергия с дебелой купеческой дочерью открыло ему – через превозмогание крайнего отчаяния и богооставленности («Молиться некому было: Бога не было») – путь к прозрению. Возникающая в завершающей части произведения ретроспекция судьбы старой вдовы Пашеньки, которая без каких бы то ни было умственных исканий посвятила себя жертвенному служению большой семье, становится для Касатского нравственным уроком, ключом к самопознанию, импульсом к вербализации давних чаяний: «Пашенька именно то, что я должен был быть и чем я не был. Я жил для людей под предлогом Бога, она живет для Бога, воображая, что она живет для людей». В духе идеологии позднего Толстого подлинное обретение Бога радикально противопоставляется в финальных авторских размышлениях соборному опыту Церкви и трактуется как результат сугубо индивидуальных поисков «смирившегося» и бродяжничающего Касатского, который «презрел людское мнение… Чем меньше имело значение мнение людей, тем сильнее чувствовался Бог… И понемногу Бог стал проявляться в нем».

Героями поздних повестей Толстого являются самые обычные люди, не выдающиеся из своего круга никакими особенными талантами или достоинствами. Пожалуй, единственное исключение из этого правила — герой повести «Отец Сергий»   Отец Сергий — в прошлом блестящий аристократ, князь Степан Касатский, выделявшийся среди товарищей способностями, красотой, правдивостью, но и гордостью, преувеличенным самолюбием, заставлявшими его всегда и во всем добиваться первенства. Князь делал прекрасную карьеру, собирался жениться, но потрясение от известия о том, что его невеста была любовницей императора, резко изменяет его жизнь. Желая нравственно возвыситься над своим окружением и обстоятельствами жизни, он уходит в монастырь, где его гордыня подвергается испытаниям, где он борется с чувственными желаниями и собственными сомнениями в вере. Борьба со «славой людской» и унижающей человека чувственной любовью и становится основной темой этой повести. Желая освободиться от преследующих его потрясений, соблазнов и сомнений, отец Сергий, как и герои некоторых других поздних произведений Толстого, неоднократно уходит из мира в монастырь, из монастыря в пустынь, и, наконец, не будучи в состоянии помочь себе никакими молитвами, после постыдного падения совершает побег. Конец жизни отца Сергия решен Толстым в духе своих религиозных идей: освобождаясь от гордыни, он проявляет полное смирение и непротивление.

Повесть «Холстомер» (1863—1864, 1885) была задумана и начата еще во время работы над «Войной и миром», а окончательное оформление получила в поздний период творчества писателя, идейно и тематически примкнув к другим произведениям этого времени. Когда-то Толстого увлекла история пегого мерина Холстомера, склонного к «серьезности и глубокомыслию», прожившего долгую поучительную жизнь и пережившего (помимо многих перемен и злоключений) настоящий переворот в сознании. Такой переворот происходит вследствие наблюдений над жизнью и поведением «странной породы животных», которые распространяют понятие собственности на лошадей, землю, воду, людей и «стремятся в жизни не к тому, чтобы делать то, что они считают хорошим, а к тому, чтобы называть как можно больше вещей своими». В этой повести Толстой прибегает к постоянно используемому приему антитезы: Холстомеру противопоставлен его бывший владелец, когда-то блестящий красавец князь Никита Серпуховской, проживший бесполезную жизнь и не принесший никому ни радости, ни пользы ни при жизни, ни после смерти.

В поздних повестях Толстой такой же тонкий психолог, как и прежде, но основное внимание он уделяет уже не последовательно развивающейся «диалектике души», а основным переломным моментам жизни героев, полным драматизма и часто изменяющим ее привычное течение. На смену интеллектуально ищущему герою с ярко выраженной индивидуальностью приходит человек обычный, ничем не примечательный, своего рода «антигерой», обязательно переживающий нравственный кризис, заставляющий его решительно переосмыслить свою прошлую жизнь. Особенности развития сюжета (нарушение естественной хронологии событий при сохранении повествования о всей последовательности жизни героя) и обязательная ситуация «перелом-прозрение» как бы побуждают героев Толстого к исповедальности, что обусловило обращение писателя, как в начале творческого пути, к использованию форм мемуарной литературы. Герои повестей склонны также к обобщению своего жизненного опыта, в их суждениях немалое место занимают социальная критика и обличение практически всех сторон пореформенной жизни, всех общественных установлений, что приводит к появлению в некоторых повестях ярко выраженного публицистического пафоса.

После кризиса и перелома Толстой создает также выдающиеся драматические произведения, продолжающие лучшие традиции русской классической драмы и предвосхищающие драматургию Чехова и Горького.

В драме «Власть тьмы, или Коготок увяз, всей птичке пропасть» (1886) в основе сюжета, как часто бывало в произведениях писателя, лежит действительный случай, осмысливая который, Толстой обобщает наблюдения над процессами, происходящими в пореформенной деревне. Драма наполнена глубоким одновременно социальным и нравственным содержанием, которое отчасти раскрывается в ее основном названии и подзаголовке. В деревне властвует тьма, царство которой обусловлено установившимися капиталистическими порядками: деньги и корыстолюбие разрушают патриархальный уклад деревенской жизни, обостряя ранее существовавшие проблемы. Люди начинают видеть в деньгах единственное средство, дающее счастье и разрешающее все жизненные затруднения (Матрена, Анисья, Никита). Ужас и беспросветность этой тьмы в том, что зло становится обыденным и перестает восприниматься как зло, что приводит к страшнейшим искажениям основных нравственных понятий и к прямым преступлениям. Тьма понимается Толстым и как олицетворение социального зла, и как тьма неверия, греха, и безнравственности. В образе Никиты писатель показывает и путь преодоления власти тьмы через покаяние в грехе. Особое место в драме занимает образ Акима — искателя правды, воплощающего в себе лучшие стороны патриархальной морали, но одновременно пассивного «непротивленца», не имеющего сил и воли для активного противодействия злу.

В комедии «Плоды просвещения» (1890) Толстой показывает совершенно иную среду: действие разворачивается в богатом московском дворянском доме Звездинцевых, обитатели которого — культурные и просвещенные люди. Однако очень скоро выясняется, что плоды их «просвещения» очень своеобразны: они увлечены модным спиритизмом, борьбой с «заразой» и микробами, а молодое поколение применяет свое университетское образование к учреждению разного рода «полезных» обществ, вроде общества велосипедистов или поощрения борзых собак, к устройству балов и увеселений. В этот «просвещенный» дом приходят безземельные крестьяне, которым, по их словам, «куренка выпустить некуда», чтобы выкупить у барина землю. Несмотря на то, что «Плоды просвещения» — комедия, в изображении крестьян явно прослеживаются трагические черты. Основной конфликт пьесы — столкновение бедствующей трудовой крестьянской России и «просвещенного» барства за владение землей. Толстой разрешает этот конфликт в комическом ключе, но за этим стоит страшная социальная пропасть, разделившая две России накануне революционных бурь.

В 1900-1904 годах писатель создает драму «Живой труп», вновь опираясь на реальный сюжет - дело супругов Гимер. В широком смысле тема этой драмы — сила закона, слепо властвующая над человеком вопреки живым человеческим чувствам и желаниям. В центре произведения дворянин Федор Протасов, образ которого не может быть оценен однозначно. Первое впечатление, которое производит этот человек, очень неблагоприятное: он пьяница и кутила, проводящий большую часть времени с цыганами, забывая семью и свои обязанности. Но в то же время в душе героя жива совесть, он добр и правдив, не умеет фальшивить во взаимоотношениях с людьми, в том числе и с женой. Протасов не борец и не протестант, хотя в своих суждениях и высказываниях обличает все стороны государственного устройства, несовершенство суда, фальшь семейных отношений. Жизнь героя заканчивается трагически: он попытался инсценировать свою гибель и освободить жену, но неудача и угроза суда заставляет его окончить жизнь самоубийством. В сюжетной линии Федора Протасова наиболее полно и последовательно Толстым разработана (ставшая в конце жизни автобиографической) одна из сквозных тем его творчества - тема ухода героя-аристократа из своей среды как своеобразное средство протеста против привычных, но неприемлемых условий жизни. Эта тема прослеживается также в повести «Отец Сергий», незавершенной повести «Посмертные записки старца Федора Кузмича», основанной на предании об уходе Александра I, а также в набросках и планах других незавершенных произведений.

"Хаджи-Мурат"

В итоговых для Толстого крупных прозаических произведениях – повести «Хаджи-Мурат» (1896 – 1904) и романе «Воскресение» (1889 – 1899) – предметом пристального художественного исследования становятся конфликтные отношения частного и общего, проявляющиеся во взаимодействии личности и системы государственной власти: «В новом для Толстого сочетании эпической широты и необычайной концентрированности изображения воплотилось особое видение кризисной исторической ситуации. Сложившаяся государственная организация жизни противостоит, с точки зрения автора, не столько сознательному стремлению человека к истине, сколько интуитивно ощущаемому природному родству и равенству людей, свободе их воли и даже самому праву человека на жизнь». В «Хаджи-Мурате» для раскрытия «поэзии и человеческой красоты противления, активной силы» особую весомость приобретают и обрамляющая основное повествование притчевая история о трагической участи вольного полевого цветка, и сквозное противопоставление незаурядной натуры центрального героя безликому государству во главе с весьма язвительно выведенным Николаем I, более всего предпочитавшим «думать о том, что всегда успокаивало его: о том, какой он великий человек». В оценке автора, даже Церковь, встроенная в условиях Синодальной системы в государственный аппарат, оказывается неспособной в полной мере сохранить свой духовный авторитет, ибо «Бог через своих слуг, так же как и мирские люди, приветствовал и восхвалял Николая».

Повесть по праву называют жемчужиной позднего творчества Л. Н. Толстого. В ней писатель органично сочетал свои философские взгляды и художественное правдоподобие. Несомненно, повесть можно назвать документальной, поскольку она точно передает хронологию событий и дух того времени, помимо этого, автор сумел передать читателю тот особенный исламский дух, которым пронизана была вся жизнь чеченцев

Толстой пишет не историю человека, не историю войны, а человеческие чувства. Он пишет о человеке-герое, о человеке, зажатом между выбором и выбором – между Шамилем и между императором Николаем. И если первый – царь духовный, то второй – царь сильный. Для Хаджи-Мурата выбор осложняется еще и тем, что он должен мстить обоим – по горским традициям и понятиям.

Повесть эта о пограничной ситуации, в которой нет вольного, свободного выбора, когда не правы все.

Повесть исторически достоверна. Жестокость, описанная в ней – реалии войны. Хаджи-Мурат не более жесток, чем русские солдаты. И их всех объединяет пролитая кровь – объединяет в неправедности. Для Толстого и его философии непротивления злу насилием неправедны в этой повести все. Однако же Толстой находит и показывает в Хаджи-Мурате то, что делает его больше человеком, чем другие.

Эта кавказская повесть по праву может считаться одной из лучших толстовских повестей по своей предельной простоте, ясности, прозрачности и документализму.

Толстому очень близкими по духу были такие типы людей, как Хаджи-Мурат: люди, у которых и честь, и жизнь, и достоинство, и совесть – все было четко и прямо, просто и не отягощено наслоениями условностей цивилизации. Здесь мы можем вспомнить самого Толстого, в конце жизни стремившегося к простоте и максимальной близости к простым истинам. Вся повесть пронизана духом толстовской философии, в которой чудесным образом переплелись и религиозная этика христианства, и общечеловеческий гуманизм.

Читая Толстого, очень легко заметить, что он в той многолетней кавказской войне не принимает ни той, ни другой стороны. Он одновременно на обеих и вместе с тем еще на одной, иной, третьей стороне – на стороне простых участников конфликта, волею судеб втянутых в него, подвергнутых этому тяжкому испытанию. Толстой всегда в стане страдающих, униженных, подвергающихся насилию – потому что он против насилия. И против тех, чьи действия эти насилия инициировали. Он против и Николая, и Шамиля, «главарей» и вдохновителей этой кровавой войны – они не вызывают у него никакой симпатии. Их мысли и чувства находятся в стороне от нормальных, естественных мыслей и чувств, что свойственны и Хаджи-Мурату и его воинам, и простым солдатам. Толстой уверен, что простые люди всегда могут обойтись и без войны. Эпизод с семьей погибшего солдата Авдеева ярко иллюстрирует настроения и мысли простых людей. Лучше честно работать на земле и растить хлеб, чем воевать, и для старика Авдеева сын, забранный в солдатчину, очень тяжкая потеря. Война разрушает судьбы и на расстоянии: жена Авдеева, оставшись без мужа, ведет непристойную жизнь, старший брат пьянствует, а родители тоскуют о сыне.

Толстой однозначно определяет, что глубинная, человеческая правда не за теми, кто руководит войной.

Личные симпатии Толстого явно отданы Хаджи-Мурату. Хаджи-Мурат – реально существовавшая историческая личность. Он принадлежал к чеченской аристократии и пользовался огромным влиянием. Его судьба была полна самых разнообразных событий, он имел и много врагов, и много друзей. Хаджи-Мурат изображен Толстым как человек чести и мужества, причем именно в обстоятельствах среды весьма специфичной и не очень понятной для человека другой культуры и иного типа мышления – среды кавказских горцев и исламской среды.

Истинное величие Толстого как писателя в том и состоит, что, будучи далек от горской стихии, он не только понял ее и проникся ею, но и показал, как важно не ломать ее, не разрушать устоявшиеся веками морально-этические нормы и социальные отношения, народные традиции и заветы.

А традиции и нормы у горских народов складывались особенные, совсем непохожие по своему глубинному содержанию, а главное – по применению, на те сходные с ними, что бытовали у равнинных народов. В этом плане весьма показателен эпизод в начале книги, когда Хаджи-Мурат приезжает к своему знакомому во враждебное селение. Хозяин говорит ему: «У меня в доме… моему кунаку, пока я жив, ничего не сделают», то есть, законы гостеприимства нерушимы, и убить гостя (или допустить, чтобы его убили) – несмываемый позор и страшный грех для жителя гор. Гость неприкосновенен, пока он под кровом дома, где его приняли, или на земле селения, где согласились его считать гостем.

Горы – это стык, пограничье самых разных государств, культур, религий, народов. но для всех в условиях тесного контакта и суровой природы были общими традиции верности долгу, обязанностям, нормам, будь то гостеприимство или кровная месть. Именно это веками регулировало отношения между самыми разными этносами в этом регионе, так пестро заселенном, а вторжение русской армии, людей, совершенно всему этому чуждых и не соблюдающих принятых здесь традиций ломало устоявшуюся жизнь и вызывало все новые и новые конфликты.

В поздний период творчества Л. Толстой выступает не только как писатель, но и как проповедник. Это связано с углублением писателя в нравственно-этические проблемы, религиозные и философские искания. Именно в этот период и был написан «Хаджи-Мурат», и в нем нашла свое отражение уже к тому времени оформившаяся философия писателя.

Всю жизнь Толстого интересовали в первую очередь проблемы и вопросы морально-этического плана. Он рассматривал их и в «Войне и мире», и в «Анне Карениной», и особенно в «Воскресении», где четко звучит мысль об ответственности человека за все свои поступки и о воздаянии грехов, о том, что спасение есть для каждого, но для этого необходимо очиститься духовно, искренне покаяться и обрести истинного Бога, что Толстой и показывает в «Воскресении». Спасение, по мнению Толстого, кроется в любви к людям, через которую человек должен прийти к любви к Богу.

По мнению Толстого, жизнь человека наполняется истинным смыслом, нравственным содержанием в той мере, в какой она подчиняется закону любви, который понимается Толстым как ненасилие. Если есть любовь, то насилия не может быть. В этом писатель очень близок к христианской этике, постулату ее «возлюби ближнего своего, как самого себя», и также — «возлюби врага своего». «Возлюбить» врага – значит простить его. Простить – значит, стать совершеннее в моральном плане. Толстой – писатель-моралист, и моралист христианский. Он проповедует христианские заповеди в своем творчестве, как единственно верные нормы общественной и личной жизни.

Однако в 70-е годы в душе и взглядах Л.Н. Толстого произошел перелом, приведший его к долгим духовным исканиям истины, праведности и философии правильной жизни. Правильной – значило правильной прежде всего в духовном плане, из которого органически вытекает и все остальное.

Плодом этих долгих духовных исканий Толстого стало убеждение, что учение Христа было искажено церковью. Толстой считал, что Христос – не Бог, а великий социальный реформатор, суть учения которого составляет заповедь непротивления злу насилием. И этот постулат становится в философии и этике Толстого основным.

По Толстому, смысл жизни человека не может заключаться в том, что умирает со смертью человека. Это подводит к понятию Бога. Толстой считает, что Бог – бесконечное, бессмертное начало, в сопряжении с которым жизнь обретает смысл. Стремление к Богу как к изначальной полноте истины есть свобода. Понятия свободы, Бога и добра для Толстого – это смысложизненные понятия, долженствующие определять жизнь и чаяния человека.

Высшим законом жизни Толстой полагает любовь к Богу. И в этом смысле его герой Хаджи-Мурат вписывается в толстовскую философию, несмотря на то, что он – нехристианин. Он любит Бога, а значит, смысл его жизни совершенен. Хотя этика и философия Толстого в основных постулатах – непротивления злу, любви к ближнему и любви к Богу – исходит из христианства, но все же он показывает, что и мусульманин может стать на этот путь. Однако при этом он осуждает Хаджи-Мурата, следующего закону кровной мести и не соблюдающего, таким образом, постулат непротивления злу насилием. А заповедь эту Толстой считает важнейшей, ибо насилие прямо противоположно любви и тождественно злу. Победа над насилием должна начинаться с личного отказа человека от участия в насилии. Учение о непротивлении злу переводит человеческую активность в план внутреннего самосовершенствования. Учение это трудно исполнить, нельзя одному идти против мира, но если каждый через непротивление будет заботиться о спасении души, то это и откроет путь к победе над злом.

Но главная проблема состоит в том, что то, что для одного – добро, для другого оказывается злом.

 Основной идеей ислама является идея единого Бога, поэтому для мусульман неприемлемо христианство с идеей триединства Бога. Более того, человек не может сравняться с Богом, потому для ислама неприемлем и Богочеловек.

Помимо единобожия, одним из основных положений ислама является идея священной войны за веру: война оправдана как война за веру и постольку, поскольку она навязывается обстоятельствами жизни и враждебного окружения. В «Хаджи-Мурате» газават – именно такая священная война. Для горцев вторжение в их земли чужих людей с чужой верой и есть такое обстоятельство жизни, когда священная война необходима. Таким образом, Хаджи-Мурат предстает как человек, верный своему религиозному долгу. Для мусульманина праведность – залог благополучного посмертия, аналогичного христианскому спасению души, а праведный мусульманин должен защищать веру. Хаджи-Мурат показан Толстым именно как праведный мусульманин – он набожен, соблюдает обязательные молитвы, которые тоже являются прямой обязанностью истинного мусульманина, он воюет за веру. Имя его – «Хаджи» и чалма, которую он носит поверх папахи – знак того, что он совершил «хадж», паломничество в Мекку, также обязательное для каждого мусульманина. Сам Хаджи-Мурат говорит, что «надел чалму для спасения души». Помимо этого, Хаджи-Мурат верен своей семье, он и перешел к русским для того, чтобы вызволить семью. Толстой изображает его как праведного человека, любящего Бога, соблюдающего моральные нормы своей веры – а это в любом случае достойно восхищения, хотя для толстовской этики неприемлемы понятия войны за веру. Писатель как бы говорит: вот человек, что живет по закону своей веры, и она только и верна для него. Вот человек, достойный восхищения.

Кроме того, что человек должен жить по нравственным нормам своей веры, он должен соблюдать и нормы общества, в котором живет – для Толстого это одно из проявлений любви к людям и как следствие - любви к Богу. Хаджи-Мурат свято следует обычаям своего народа, он верен ему. И даже жестокий обычай кровной мести – это норма для того общества, в котором он живет. Толстой осуждает его за творимое насилие, но при этом показывает Хаджи-Мурата в положительном свете, как человека, который до конца верен своему долгу перед Богом, родиной и народом. А это достойно восхищения.